За веру отцов - [10]

Пусть Он в мой дом царицу пришлет.

Чисто прибран мой дом в честь этой царицы.

Зачем ей на улице ждать и томиться?

Она скиталась целых шесть дней,

А мы в изгнании тоскуем по ней,

Из дома в дом, как голубка, летит царица Суббота,

Мы встречаем ее, оставив дела и заботы.

Когда Шлоймеле, готовый идти с отцом в синагогу, уже держал в руках молитвенник, послышался стук колес, и панская карета, запряженная четверкой лошадей, подкатила к корчме.

— Открывай, еврей, ясновельможный пан Домбровский приехал!

— Ой, ясновельможный пан Домбровский стучит в двери. Не могу, мой господин, суббота уже.

— Еврей, тридцать розог велю тебе всыпать, открывай быстро!

— Не могу, пан помещик, нельзя, мой господин, суббота у евреев.

— Да как ты смеешь, жид? Ясновельможный пан Домбровский желает пропустить стаканчик.

— Нельзя, милостивый пан, не могу, суббота.

— Так выстави кварту водки за дверь, во всем городе ни капли не сыщешь.

— Нельзя, мой господин, жена уже свечи зажгла.

— Проклятые евреи! Когда у них суббота, хоть вся Польша от жажды помирай… — донеслось из-за двери.

Глава 6 В ешиву [21]

Когда Шлойме исполнилось четырнадцать лет, его решили отправить в знаменитую люблинскую ешиву, где учились такие же, как он, молодые мужья. Мендл собирался на ярмарку в Люблин: в этом году там должен был заседать Ваад четырех земель, еврейское правительство, перед которым Мендл впервые хотел выступить как глава общины. У него был очень важный вопрос, дело касалось всего еврейского народа.

Меламед-портной с наперстком и иглой сидел вечерами в корчме Мендла за печкой, шил для Шлойме одежду. Шил он так, как когда-то делали евреи в пустыне, чтобы одежда росла вместе с мальчиком. Он оставлял в складках побольше материи: потом ее можно было выпустить, сделать одежду подлиннее и пошире. Перешил для Шлоймеле зимнюю телогрейку Мендла, для субботы и праздников сшил широкие брюки из черного ситца, пару-тройку льняных рубашек. Портной строго следил, чтобы в ткани не смешивались льняные и шерстяные нити,[22] и закруглял все углы на одежде, чтобы не надо было привязывать цицис. За работой он ни на минуту не прекращал читать псалмы или повторять Мишну.

Про портного говорили, что он один из тридцати шести скрытых праведников, на которых держится мир. Иногда портной на несколько недель пропадал из местечка, блуждал где-то в густых лесах. Бывало, накануне субботы он вдруг приходил в дом еврея-арендатора, чтобы произнести благословение над вином. Или неожиданно появлялся в одинокой еврейской корчме, где лежала роженица, и всю ночь сражался с демонами, пришедшими умертвить ребенка. Говорили, что души праведников навещают портного в лесу и учат с ним тайную Тору. Одежда, которую он шил, спасала от несчастий. Ее надевали на больного, и он выздоравливал, или на роженицу, и роды проходили благополучно.

В доме Мендла на портного смотрели как на святого, и на его работу — как на святую работу. Тишина царила в корчме, когда портной сидел там и шил одежду для Шлоймеле. Никто не сомневался, что эта одежда спасет мальчика от всех бед, защитит его, пока он будет вдали от дома, среди чужих людей.

* * *

В субботу, перед самым отъездом, Шлоймеле сидел в комнате на деревянной скамье и учил Гемору. Родители уже спали. Старая Маруся позвала к себе Двойру, нарядила ее в самое красивое зеленое платье, белую рубашку, остроконечный чепчик, закрывавший уши, и белый вышитый фартук. Затем сунула ей в руки грушу и яблоко и отправила к Шлоймеле. А сама села за дверью и стала смотреть в щелку. Двойреле, увидев мужа, остановилась на пороге, приложила пальчик к губам и скомкала свой белый фартук. Шлоймеле быстро взглянул на нее и продолжал заниматься. Вдруг жена подошла к нему, встала рядом. Шлоймеле закрыл тяжелую книгу.

Долго муж и жена смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Вдруг Двойреле тронула кисть на его длинном талесе:

— Уезжаешь?

— Да! — кивнул Шлоймеле.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Я должен ехать в ешиву, учиться. Раввин велел.

— Когда ты вернешься?

— Когда вырасту. Когда буду знать всю Тору. Девочка помолчала. Потом сказала:

— Я хочу к маме, домой.

— Тебе нельзя к маме. Ты должна остаться здесь. Ты ведь принадлежишь мне по закону Моисея и Израиля.

— Я не принадлежу тебе.

— Помнишь, мы стояли под свадебным балдахином, когда открывали синагогу? Я надел тебе тогда кольцо на палец.

На это Двойреле нечего было возразить.

— Но я все равно хочу домой. Я не останусь тут, — сказала она, наклонив голову.

— Почему?

— Так.

— Почему так?

— Потому что ты уезжаешь.

— А если я что-нибудь тебе привезу, ты останешься?

— Что привезешь?

— А что ты хочешь?

— Золотые туфельки, как у твоей мамы, на высоких каблуках.

— Хорошо, привезу.

— С золотыми застежками?

— Да. А ты не уйдешь домой?

— Не уйду. Я даже плакать не буду.

— Я люблю тебя, — сказал Шлоймеле и погладил ее по голове.

— И я тебя люблю, — отозвалась Двойреле и потянула кисть на талесе.

Они помолчали.

— Хочешь яблоко?

— Да.

Двойра вынула из кармана фартука яблоко и протянула Шлойме.

— Откуда оно у тебя?

— Маруся дала. Тебе яблоко, а мне это. — Девочка вынула из другого кармана грушу.

Они сидели рядом на скамейке, лакомились фруктами.