Пройдоха пожал плечами. Он повторял про себя: «Пять тысяч! Пять тысяч!»
— Перестань молиться! — рассмеялся Сом. — За меня больше заплатили. Он орал… Его дочка нас подслушивала… Я видел. Это он орал для нее. А пять тысяч он выжмет из тебя, будь уверен.
Сом задрал подол рубашки, которую здесь носят на голое тело, вынул из-за пояса кольт, сунул в руки Пройдохе. Это было оружие, которое отобрали у Пройдохи на Посту. Ке не задал вопроса, каким образом оно оказалось вновь у телохранителя господина Фу. С одной стороны, он был рад, что отделался несколькими синяками и ссадинами, — ведь его могли свободно упрятать за каменные стены, и он вновь оказался бы на каторге, на этот раз официальной — судьи колониальных властей быстры на расправу с такими, как Ке. С другой стороны, Пройдоха понимал, что попал в кабалу — теперь с ним не будут церемониться. В случае неповиновения он моментально очутится в полиции, где на него составили карточку.
«Убегу!» — подумал Ке.
Сом, будто читая его мысли, произнес:
— Ты теперь как обезьяна в сетке. Не вздумай бежать — найдет. Считай, что тебя мобилизовали в армию. Советую научиться отдавать честь. Пошли, покажу казарму.
Каморка в гараже была светлой, но невероятно захламленной. Сом указал на голый топчан:
— Твой!
Топчан Сома был с бельем и одеялом.
— Приберешься, белье с моей постели выстираешь. Будешь дневальным, потому что я твой начальник. Вообще-то я тебя отлупил бы с удовольствием. Иов! Еще раз потеряешь оружие… Убью!
Он поднес к носу парня кулак. Вид огромного кулачища дополнил мысль старшего телохранителя.
В тот же день Ке познакомился с дочкой господина, красавицей Дженни. Она пришла в гараж, легла на капот машины, закурила сигарету и начала душеспасительную беседу:
— Ты хочешь учиться? Дурак! Я про тебя все знаю… Мне бы быть шпионкой. Я умею подслушивать. И еще люблю, когда дерутся мужчины… Бенц! Бенц! Все в красных тонах… У меня эмоции принимают окраску… Я все вижу в разных цветах… Ты, например, оранжевый… Почему-то ты мне кажешься оранжевым. Наверное, потому, что ты хочешь учиться. А что толку? Я училась… Единственно, вспоминать есть о чем. А теперь я пишу отцу отчеты. Он, как все китайцы, страшный бюрократ — падает на колени перед листком бумаги, если на нем написан хотя бы один иероглиф. Я вроде секретарши… Лучше бы осталась в Штатах. У меня был… я тебе скажу, ты не трепач? У меня был мальчик. Сын миллионера. Он был в меня влюблен… Он был такой весь голубой, голубой, вроде тебя, но ты оранжевый. Роковая любовь. Он застрелился из-за меня. Не веришь? Больше всего я ненавижу желтый цвет — цвет стариков.
Пройдоха слушал болтовню хозяйской дочки вполуха. В гараже оказался кран, поэтому не пришлось таскать воду из кухни. Он затолкал простыню, наволочки, сорочку «приятеля» в чан, залил водой, засыпал стиральным порошком. Ничего, что вода холодная, порошок съест грязь.
— А мой отец черного цвета, — продолжала Дженни. — В нем есть что-то трагическое… А вообще…
Она уставилась на Пройдоху большими подведенными тушью глазами.
— Я не люблю отца, — сказала она тихо.
— Не говори глупостей! — отозвался Пройдоха.
— Я тебя не провоцирую, не бойся, — устало сказала Дженни. — Я тоже неудачница. Зря он отправлял меня учиться. Но кто я теперь? Я шла куда-то, пока меня вели. Ох, лучше бы меня посадили в красный паланкин, не спрашивая согласия на брак. Кому нужно мое согласие? Я бы рожала детей, придумывала хитрости, чтобы перехитрить мужа, и умерла бы счастливой. А сейчас сижу будто в золотой клетке. Поговорить не с кем, поэтому с тобой и разговариваю. Но запомни… Продашь меня, я вывернусь, а тебе головы не сносить.
— Я ничего не слышал и ничего не хочу слушать, — пробурчал Пройдоха, полоща белье.
— Все вы трусы! — обозлилась Дженни. — Хочешь поцеловать меня? Хотя ты не умеешь.
— Уйдите! — ответил Ке. — Не мешайте мне!
— Трус! — ответила Дженни и демонстративно бросила окурок в чан с бельем.
— Дал бы тебе… Иди отсюда!
— Дай! Ну дай!
— Еще бросает окурки… Уходите!
— Ничего не дашь, — сказала Дженни, и ее глаза опять стали пустыми, как разбитые фары автомашины. — Мне жалко тебя. Ты попал к паукам. И сам станешь пауком, желтым пауком, отвратительным, самого противного цвета — императорского[29], желтого, с чуть зеленоватым оттенком, и не по всему фону, а мазками… А может, тебя выжмут и уберут, как Длинного. Был он не три и не четыре. Сом напялит темные очки, чтобы живого солнца не видеть, и пьянствует. Если не будешь болтать, я помогу. Мой отец страшный человек… Тебе даже не понять, о чем я говорю. Ведь ты цветной…
Она демонстративно повернулась и, играя бедрами как опытная женщина, пошла к выходу.
10
Седая бороденка когда-то была окладистой бородой, теперь белесые глаза-буравчики были темными, широко раскрытыми, они глядели на мир весело и с любопытством, точно вопрошая: «А дальше что? Преудивительно!»
— Время не жалеет даже бога, — сказал батюшка, звали его Тихоном. — Представьте, вот таким был я в молодости. О время, съеденное саранчой! — Он кивнул на портрет маслом.
Поверить было нетрудно. Семьдесят лет не двадцать. Роста отец Тихон был среднего, сухощавый, цвет кожи с лимонным оттенком, что свойственно европейцам, долгие годы прожившим в тропиках.
