Если мой перевод вообще и мог кому-нибудь доставить удовольствие, так это одной лишь Мэй-мэй.
Мэй-мэй улыбалась. Она как-то по-особенному улыбалась, глядя в сторону, точно отворачивалась. Брала ветку, писала на сухом податливом лёссе четыре строки стихов поэта Танской эпохи Ван Вэя. В свое время это был популярный поэт. Он занимался также живописью. Современники говорили, что Ван Вэй «в стихах видит живопись, а в живописи видит поэзию».
Я не знал значения написанных Мэй-мэй иероглифов и много от этого терял. Стих был написан на «вень-яне» (древнем литературном языке), а он не воспринимался на слух. В каждом иероглифе заключалась целая картинка, которую я не мог видеть. Но я видел Мэй-мэй, и ее глаза давали мне возможность прочитать то, чего не прочел бы в стихах ни один любитель древней поэзии. В глазах любимой я видел целый мир и самого себя.
В пустынных горах не видно людей,
Но слышны их голоса.
Отблеск солнца проникает в глубину леса.
И солнечные зайчики прыгают на зеленом мху.
Недавно в Ленинграде мне удалось найти поэтический перевод этих стихов Ван Вэя, сделанный покойным академиком М. Алексеевым:
В ОЛЕННИКЕ
Я не вижу людей
В опустевших горах —
Только эхо речей
Раздается в ушах.
Пронизал глубь леска
Свет обратный опять.
И над зеленью мха
Стал он снова сиять…
Странно. Эти стихи написаны 1200 лет назад, но они были написаны про нас с Мэй-мэй. Такая поэзия бессмертна.
В нашем ущелье тоже не было видно людей, но сюда доносились шум города, гудки паровозов. От земли исходило тепло, радостно светило солнце, а его лучи, отражаясь в ручье, прыгали зайчиком по темной стороне ущелья. Ручей, зайчики и звуки были одно целое…
А мы, мы были стихами всех поэтов всех эпох и народов.
Ведь за всю историю человечества стихи писались только про нас: про меня и мою подругу Хао Мэй-мэй.
А разве не так?
9
Тот дождь я запомнил на всю жизнь. Облака наступали на лощину, в которой лежал город, сталкивались, клубились над самыми крышами домов.
Казалось, если бы поднять землю, перевернуть и потрясти, из нее бы потекла вода. Трава и деревья набухли влагой, река наполнилась дикой яростью, взбунтовалась. Она ревела и прыгала меж низких дамб, как акула на мелководье.
В здании клуба на сцене стоял стол. Над столом висел портрет Мао Цзэ-дуна.
К столу вышел ведущий собрание, вынул из кармана свисток. Свистнул пронзительно.
Все присутствующие поднялись со своих мест.
Ведущий повернулся к портрету председателя Мао, низко поклонился ему. Присутствующие в зале сделали то же самое. Портрету Мао кланялись не только на собраниях, но и на свадьбах, и на всех других торжествах.
Еще раз прозвучал свисток.
Все сели. Собрание началось.
В мире существует много разновидностей заседаний и собраний: производственные, хозяйственные, летучки, пятиминутки, конференции, симпозиумы, митинги, чествования, выборы, общие собрания и прочие и прочие.
Но такое я видел впервые.
Конечно, собрания нужны. Нужны деловые встречи людей, когда вместе обсуждают важные вопросы, принимают решения к действию.
В Китае, когда я там жил и работал, собрания превратились в своего рода производственный процесс. И это несмотря на то, что с бюрократизмом в стране боролись в гигантском масштабе. По три-четыре месяца никого нельзя было застать на рабочем месте: все поголовно сидели на собраниях по борьбе с бюрократизмом.
Советские специалисты за голову хватались, просили:
— Может, хватит бороться? Давайте немножко поработаем…
Но вернемся к собранию, о котором я повел речь. За окном хлестал дождь, работники службы ГСМ продолжали упорно заседать.
Ведущий огласил список фамилий. Названные встали, прошли к столу президиума. Ведение собраний было унифицировано. Движение по борьбе с бюрократизмом не прошло бесследно: из порядка ведения были изъяты такие «ненужные» проволочки, как выдвижение кандидатур, голосование и так далее. Поклонились, назначили, встали, сели, продолжили.
На повестке дня стоял вопрос о помпе.
Не в переносном смысле слова, в самом прямом. О насосе, который откачивает горючее, когда из пункта А в пункт Б прибывает железнодорожный состав с цистернами. Условия задачи оставались неизменными: один подъездной путь, один тупик для маневра, одна «кукушка» для передвижения цистерн и те же двадцать четыре часа в сутки, которые не растягиваются как резина.
Решение было найдено быстро. Ян Хань предложил не бояться трудностей, не пасовать перед ними, пустить помпу не на двух тысячах оборотов, а на трех, даже на трех с половиной.
Все это было бы, конечно, замечательно, если бы не существовало одно маленькое «но».
Пришлось встать, хотя моя фамилия и не упоминалась в списке выступающих, сказать с места:
— Извините, товарищи! Я обязан дать справку. Есть документ, который называется техническим паспортом. Так вот, по паспорту у помпы допускается норма — две тысячи оборотов. Это связано с напряжением тока, с режимом работы… Если, разумеется, мы не хотим, чтоб расплавились подшипники или перегорела обмотка электродвигателя.
Я сел.
Ян Ханя обидели слова, что у машины есть паспорт. Но я в этом не был виноват.
— Товарищ Веня, — сказал Ян Хань с вызовом. — Ты находишься в плену осторожности. Ты привык к технике, погряз в ней и поэтому не знаешь ее возможностей. Ты не хочешь дерзать, идешь на одной ноге, а Мао Цзэ-дун учит нас ходить на двух ногах… Ты прости меня, ты просто
