Она улыбнулась и ушла.
Удивило, что Цзянь Фу за каких-то два месяца научилась так чисто говорить по-русски. В ее возрасте требуется много настойчивости и труда, чтоб овладеть хотя бы произношением одного звука «р». Дело в том, что в китайском языке нет такого звука, поэтому, например, город Харьков будет звучать, как Хальков.
Мы стояли и смотрели друг на друга… Не знаю, сколько времени.
— Ни хао?
— Хао!
Я сказал почему-то:
— Сейчас… там… на дереве… лопнула почка.
— Я слышала, — ответила она.
— Как?
— Не знаю.
— Я знаю.
— Почему?
— Потому что весна.
— Да, — кивнула она головой.
— У меня дома четыре волнистых попугая, — сказал я.
— Два синих и два зеленых?
— Два синих…
Один попугай был белым, но я забыл об этом.
— Я знала, что ты подойдешь.
— Да?
— Да.
— Почему?
— Не знаю.
— Я знаю.
— Почему?
— Так должно было быть.
— Наверное.
— Пошли танцевать?
— Пойдем.
Это был самый содержательный разговор, какой я когда-либо вел в жизни. Тут было все. Вся мудрость человеческая, все счастье, все радости, которые были разбросаны по миру, а теперь оказались собранными в одном слове «да».
«Да» — самое прекрасное, самое нужное слово на земле.
«Нет» тоже нужное, потому что без него не может быть «да».
Потом мы молчали, но мы не молчали ни одной секунды. Мы рассказывали друг другу все, что прожили за свою жизнь. Мы торопились рассказать. Мы делились надеждами, мы рассказывали о своем детстве и были безумно рады, что понимаем один другого без слов, что мы знаем друг друга всю жизнь. Все, все знаем друг о друге… Это со стороны казалось, что мы молчали или говорили односложные слова. На самом деле мы произносили шекспировские монологи… Вот ведь как!
Ничего вы не понимаете, люди. Ничего! Разве вы знаете, что произошло с нами? Нет, не знаете. Спросите про это у Мэй-мэй. Она вам тоже скажет, что вы не знаете. И никто не знает…
Мы знаем!
Мэй-мэй.
И я.
И она.
Мы вдвоем.
И еще почка, которая лопнула на дереве…
8
Мы встречались с Мэй-мэй почти каждый день. Даже куст, где мы познакомились, был назван «нашим кустом».
Мэй-мэй приезжала на велорикше. Оставляла его на окраине города, затем шла к аэродрому пешком.
Я украдкой перелезал через глинобитный забор, который тянулся вокруг летного поля, и, пригнувшись, короткими перебежками, бежал к нашему кусту.
Она подходила ко мне и смотрела себе под ноги, не решаясь от смущения поднять голову. Вначале я думал, она побаивается меня, но оказалось, что так она выражала свою радость. Она стыдилась своих чувств. Почему-то в Китае это считается зазорным, так же как красивая грудь у женщины или стройные ноги.
— О чем ты думала сегодня в двенадцать часов дня? — спрашивал я.
— Ровно в двенадцать?
— Да.
— О тебе.
— И я тоже…
Я не знал, что говорить дальше. Мы молчали. Она была покорна, как виноватый ребенок. А я чувствовал себя мужчиной. Наверное, мужчиной больше всего себя чувствуешь, когда рядом кто-то слабый, доверчивый. Я мог бы броситься в драку со слоном, чтоб только Мэй-мэй продолжала считать меня самым храбрым. Я брал ее за руку и вел по рисовым полям к подъему на плато. Мэй-мэй смелела, говорила робко:
— Пришло письмо, мама пишет, что младший братишка сломал руку.
— Упал с велосипеда?
— Да. Он все время нарушает правила уличного движения. Раньше в Шанхае не было правил. Каждый ездил как ему вздумается, а теперь ввели: машин стало очень много, но правила не соблюдаются.
— Прицепился к грузовику?
— Мой братишка может…
— Надо написать братишке письмо, — советовал я.
Мы как-то очень быстро добирались до крутых лёссовых склонов. Лезть наверх не было смысла, потому что там наверняка еще холодно. Мы забивались в узкую щель, заросшую диким виноградом. Здесь было тепло. Все в зелени. Мы ложились на траву и смотрели в небо.
— Прочти какое-нибудь русское стихотворение, — просила Мэй-мэй. Она очень любила стихи.
И я читал ей стихи на русском или украинском языках. По-моему, она хорошо понимала их. Иногда лишь просила перевести. Это было очень занятно — переводить стихи.
Я любил одно стихотворение. Не помнил, кто его автор, но оно мне очень нравилось.
— Что за станция? — «Зима».
А в окошке лето.
Что за станция? — «Тайга».
А тайги и нету.
Озеро вошло в окно —
Синяя полоска.
— Где мы едем? — Все равно.
Обленились в доску.
Скоро кушать будет лень.
Где везут, не знаем.
Спим да курим пятый день.
В преферанс играем.
— Что за станция? — «Зима».
А в окошке лето.
— Что за станция? — «Тайга».
А тайги и нету.
Выглядел мой перевод приблизительно так:
Это какая железнодорожная станция и как она называется?
Эта железнодорожная станция называется «Зима».
Но в настоящее время было лето, и если посмотреть в окно,
То там, за окном, не было снега, потому что было лето…
А эта железнодорожная станция как называется?
Эта железнодорожная станция называется «Большой лес».
Но большого леса поблизости совершенно не было видно,
Потому что его давно вырубили.
Если я еще сравнительно легко переводил подстрочно смысл первых четырех строк, то восьмую, «обленились в доску», переводил с большим трудом.
— Стали ленивые, как доска, — пытался я импровизировать. — Это значит… Люди сидят в поезде, никуда не ходят, сидят целыми днями и ничего не делают. Понимаешь, что получается в таких случаях? Они ленивые, как доска. Доску если не передвинешь, она сама не передвинется. И люди от лени становятся такими же, как доска. Их надо двигать.
