За тридевять земель - [47]

Ружевский глубоко задумался.

— Да тут еще, ваше высокоблагородие, такая намолвка идет... верно ли — нет, а токма донесли мне намедни, что фрахтованное наше суденышко, «Инфанту Изабеллу», со всею командою и мягкой рухлядишкою гишпанцы в Монтере умыкнули.

— То есть как в Монтерее? — Капитан приподнялся со своего ложа.— Вы что, и там торги ведете?

— Да вроде бы нет. Мне в случае то неведомо. Сам сомневаюсь: почто пересельника Йорта туда поляковать понесло...

— Так доподлинно надо про то узнать.

— И я тако думаю и ужо спроворил кое-кого туда. Теперь маненько пождать надо, да токма опасливо: худые вести — оне завсегда опережают...

Капитан Ружевский, человек в годах, выдержанный и с опытом, надо сказать, немалым, четко уяснил для себя правило: конфликтовать — со своими ли, с чужими — без крайней на то необходимости дело пустое и немалый ущерб наносящее. Поэтому и не возникало у него никогда размолвок с правителями Русской Америки, навроде тех, что имели в свое время место у Лазарева с Барановым и у Коцебу с Кусковым.

Понимал он, что и с испанцами не через одни орудийные жерла диалоги вести надобно.

— А теперь, ваше высокоблагородие,— прервал Лопотов думы капитана,— подневольтесь, водочки извольте выкушать. И от праведников про то указано: «Год не пей, а опосля баньки уворуй, да выпей!»

— ...Вот и добро, стало быть,— улыбнулся приставник, когда Епимах, принявший свою «горькую долю» последним, звучно хрустнул огуречном.— Ну а теперь, по возрождении плоти и духа, не угодно ли чайку откушать...

Из бани возвращались распаренными и умиротворенными, с расстегнутыми рубахами и в полном забвении всяческих земных передряг. Доброе это дело — посидеть после баньки возле ведерного самовара да попить чайку с медом да клюквой. Посидеть с узорно вышитым рушником на шее. Посидеть... да так, чтобы потом рубаху было «хоть выжимай». Потрескивают угольки в пузатом, начищенном до солнечного блеска самоваре, а на столе: хлебушко горячий, да сало стылое с чесночком, меды, варенья разные да коврижки с пряниками печатными.

Пригожая златокосая россиянка, исполнявшая роль хозяйки-экономки, испросила у честной компании дозволения удалиться; дело в том, что она обучала детей поселенцев и индейцев грамоте, и теперь как раз наступило время занятий. При всем желании не нашли бы мы в колонии человека, исполнявшего лишь одну должность. Так, каждый промышленный в Россе являлся одновременно и воином, и сельским работником. Причем для занятий этих характерна была та же дисциплина, с какой стоят обычно на часах или учатся ружью. Одному из российских мореходов — путешественников того времени принадлежит весьма меткое замечание: «...русский человек везде одинаков: где ни изберет место, на Полярном ли круге, в благословенных ли долинах Калифорнии или на Ферлон-ских Камнях — везде ставит свою национальную избу, баню, заводится хозяйкой; но на службу в колонии Российские поступали люди, видевшие свет не с полатей, притом содержатся на полувоенной ноге, и потому место, огороженное глухим забором, называют редутом, избу — казармой, волоковое окно — бойницею, отдельную стряпню — кухнею и даже хозяйку зовут иначе».

Сотрапезники были уже абсолютно сыты, когда сверх всевозможных изысканных кушаний доставили к столу необыкновенных размеров краба, в две трети пуда весу да с четырехаршинным размахом клешней. Наконец зазвучали песни: «Я по сенюшкам гуляла», «В темном лесе», а после и «В осемьсот третьем году, на Кадьяке острову...», сложенная промышленными «на возврат Баранова из Ситхи».

И чем больше пели и говорили, тем все чаще обращали они свой взор на висевший тут же портрет основателя Росса в темно-зеленого сукна однобортном коммерции советника мундире со стоячим воротником и обшитыми галуном эполетами при шпаге и с золотой медалью Александра I Благословенного на короткой Владимирской ленте. Подымая меды и сыта, не раз поминули они добрым словом славного Ивана Александровича...

«Недоставало Баранову людей для усердного содействия,— писал Хлебников.— Один только помощник его, Кусков, имел лучшие других сведения и образованность; но прочие были люди самые обыкновенные, взятые из среды работных; многие ж без правил чести и доброй нравственности. Некоторые чиновники, управлявшие судами, и вовсе были личные его враги...»

Род Кусковых, предков основателя Колонии и крепости Росс (добавим — и художника настоящей книги),— род ушкуйников, завоевывавших для России Поморский Север, упоминался в хрониках времен царствования великого князя Московского и всея Руси Ивана III Васильевича. Сам Иван Александрович родился в 1765 году в городе Тотьме Архангельской, ныне Вологодской, губернии. Двадцати двух лет от роду отправился он в Сибирь, как тогда говаривали, «счастья добывать», где спустя два года случай свел его с Барановым. 20 мая 1790 года заключили они в Иркутске договор, по которому обязывался быть Кусков «в услужении при коммерческой должности» в Америке. Уже в июне следующего года, после длительного и многотрудного путешествия, прибыл

Кусков вместе с Барановым на Кадьяк. В 1798 году Кусков становится начальником Константиновского редута на острове Нучек в Чугацком заливе; летом 1801 года на бриге «Екатерина» вместе с 470 алеутскими байдарками направляется к Ситхе, где партия его упромыслила 400 бобров... В октябре 1808 года на судне «Мирт-Кадьяк» Кусков впервые плавает к берегам Калифорнии...