За стеной - [2]

— Рита сказала, что завтра начнут расчищать старые дома, — задумчиво заметила мама, усаживаясь рядом. — От мусора и привидений. Ох, и расплодилось же их у нас… Одной из главных идей в деревне была: «Каждой семье отдельное жилье!»

— Мам, давай немного передохнем, — жалобно попросила я.

— А кто тебе мешает?

— Мне перечислить поименно?

— Я ведь о тебе забочусь!

— У меня будет несварение желудка!

— Не волнуйтесь, тетя Нел, — сказал Серж, отставляя в сторону пустую тарелку. Вот это аппетит! Как же я его прокормлю?! — Мы все обсудим, как только Дина успокоится. Кроме того, нам не нужен дом. Я ведь живу один.

У меня внутри все замерло. О том. что дом у нас уже есть, я как-то не подумала.

— Ты поел, дорогой? — ласково поинтересовалась я.

— Да, спасибо.

— На здоровье. А теперь… иди-ка ты отсюда! Не порть мне с утра настроение! У тебя для этого целая жизнь впереди.

— Не нужно, Диночка, воспринимать данное событие как личную трагедию, — спокойно, слишком спокойно сказал Серый. Я знала этот его обманчивый тон — как правило, он не сулил ничего хорошего. Раньше я никогда не позволила бы себе подобных высказываний: побоялась бы последствий. Мы с Сержем выросли вместе, и я еще в детстве усвоила одну простую истину — в его присутствии некоторые слова лучше произнести про себя, чем вслух. Обычно я так и поступала.

— Если бы это зависело от меня, я бы прожил свою жизнь один, но общине нужны дети. И ты хорошо это знаешь. Ты всегда была разумна, какая муха тебя сегодня укусила?

Серый встал.

— Уже уходишь, Сержик?

— Дела, тетя Нел.

— Надеюсь, мы сегодня больше не увидимся, — пробормотала я.

— Надейся. Надежда дышит до последнего, — он развернулся и направился к выходу. Я смотрела, как он нагибает голову, чтобы не удариться о притолоку.

— Не смей мне угрожать!

Серый даже не обернулся. Хлопнула входная дверь. Я предпочла думать, что это сквозняк.

— Дина, Дина…

— Что, мама?!

— Дурная ты еще. Сержик — лучший из парней твоего поколения…

— Чем же он лучше других?

— Он неглуп и силен.

— Веский аргумент!

— Очень веский. Нам нужны дети. Здоровые дети.

К здоровым Старшие относят тех, кто сам ходит и сам думает, а главное — может иметь детей. Количество рук, ног и голов при этом не пересчитывается. Кого теперь это волнует?

А было время, когда жизнь ребенка не стоила и одного пшеничного колоска.

После Взрыва людей в деревне оказалось так много, что в каждом доме теснилось по три-четыре семьи. Город умер, и больше им некуда было пойти. Сюда пришли те, кто смог выбраться из развалин, не утонул в болотах, кого не сожрало оголодавшее лесное зверье. Почти все они были облученные и обреченные. И очень хотели есть. А есть было нечего, потому что Взрыв весь урожай отправил псу под хвост. Вокруг деревни всю траву подобрали, каждое деревне перетрясли. Многие тогда, в самом начале, умерли, многие погибли позже, так и не приспособившись к новому миру.

Трупы сжигали. Боялись инфекций и увеличения кладбища — при таких темпах смертности — до невероятных размеров. К тому же на второй или третий год рядом с деревней появились волки: страшные, злые и вечно голодные, потому что остальные звери почти все вымерли от радиоактивного заражения. Волки приспособились питаться исключительно трупами и чуяли их даже под землей. Бороться с этой напастью у людей не хватало сил.

Умерших не жалели, ведь они и страдать перестали, и общине их кормить больше не надо. А вот с домашним скотом была настоящая беда: помочь ничем не могли, только смотрели, как мучается… Мясо заболевших животных в пищу не годилось. На вкус такое, что проглотишь, и тут же наизнанку выворачивает. Потому, наверное, и людоедства у нас не было.

Людоедства не было, а голод был. Вот и не ценили детей — лишний рот. Да они и рождаться почти перестали. Долго, очень долго у нас на каждого новорожденного приходилось десять умерших. А на каждого здорового новорожденного — четыре больных. Сейчас во всей деревне только одна улица жилая. И смерть больше не кажется полезной штукой. Потому что, если не будет людей, то что же тогда будет? Но это так, фи-ло-со-фия…

Мама налила кисель в чашки. Какое-то время мы молчали. Кисель был кислым, но я знала, что сахара дома нет, и не будет до осени.

— Ты завела бессмысленный разговор, детка. Община — от слова «общее». Мы зависим друг от друга. У тебя нет выбора. Так же, как нет его ни у кого из нас.

Мать была не права. Выбор имелся. Но только для самоубийц. Не нравится жить в общине — живи без общины. Я видела одного такого. Он убил отца Сержа, и община его изгнала. Когда он выходил за ворота, Серый бросил в него камень. Только камень, хотя в его глазах была ненависть, страшная, как Взрыв. Человек ушел, и только потом я поняла, что его приговорили к смерти, куда более ужасной, чем от удара ножом. Много позже кто-то принес в деревню изжеванные обрывки одежды.

Так что мать моя была не права. Просто о таком выборе как-то глупо говорить вслух.

— Если ты можешь дать общине детей, значит, дашь, — сказала мама, уловив мои мысли.

— А кому они здесь нужны, мои дети?

— Ты не можешь знать, какие дети у тебя родятся.

— Если они будут похожи на меня…