За стенами города. Дезертир Ведерников - [29]

…На лестнице увидел: промерзший уголовник продолжает сидеть на лестнице, привалился к стене, руки раскинул страдальчески, бесстыдно лжесвидетельствуя о своей невинности. Ведерников ушел, как уходят люди, не желающие, чтобы их появление было кем-то замечено.

В этот вечер он пересчитал остатки еды и был удивлен результатами своей экономии: он может дотянуть до марта. «Режим и самодисциплина — самое надежное в моем опыте», — с этой технологически верной мыслью он восстановил прежний порядок жизни.

Ночью трудился на чердаке. Три доски и ведро намятого снега вернули равновесие его хозяйству.

Шел февраль с длинными солнечными днями. Был занят печкой, когда услышал стук в квартиру. Первая мысль: «Это конец!» — пронзила его. Метнулся в прихожую. Если начнут ломать дверь, можно спрятаться в чулане или между дверями. Когда сотрудники войдут в квартиру, за их спиной он может выскользнуть на лестницу. С собой должны быть деньги, документы, которые есть, и кое-что из еды. Где документы, где деньги?..

В дверь стучали вкрадчиво — и понемногу Вадим пришел в себя. Наверно, это Маша. Наконец продавщица соблаговолила его навестить. «Мне никто не нужен. Я никому не могу помочь. Какое мне дело до женщины, которой иногда хочется развлечься. Откуда я знаю, что она одна. За ее спиной может стоять милиция или НКВД».

Стук не повторился. Ведерников услышал удаляющиеся шаги. Не успели шаги затихнуть, он уже надевал пальто. Где шарф? Где шапка? Не заперев квартиру, заспешил на улицу.

Маша ушла недалеко. Обогнал и перегородил дорогу. Она не удивилась ни его злому взгляду, ни тому, что он обнял ее. Непослушны были лишь ее губы. Сжал их пальцами. Чужая Маша стояла молча. Вадиму показалась, что за последние дни смерть приблизилась не только к нему, но и к Маше. Было уже темно. С низких облаков падали колючие кристаллы измороси. Люди шли по тротуарам, переходили улицу с занесенными снегом трамвайными путями, не издавая ни единого звука. Опущенного лица Маши Вадим не смог рассмотреть. Молча вернулись в жилище.

Он уже снял пальто, зажег коптилку, а женщина продолжала стоять на пороге кухни, сжимая в руках варежки. Бледные щеки, локон на виске, словно приклеенный, на ногах бурки, свободные в икрах.

— Маша!..

— Что, человечек?

— Прощаешь — не прощаешь?

— Нет, не прощаю.

— Уйдешь?

— Нет, — сбросила пальто на спинку стула, разгрузила сумку.

— Если не прощаешь, что тогда?..

— Ничего, милый Вадим, абсолютно ничего. Смотри, что я принесла!

На клеенке стола лежала буханка хлеба, два соленых огурца, бутылка разведенного спирта, чем-то подкрашенного, обжаренный кусок свинины. Голодные спазмы перехватили горло. Стыдно было своей слабости. Отвернулся, занялся печкой. У других, возможно, каждый день кто-то приносит вечером еду, а кто-то, как он, растапливает печку. И так вот молчат. Наверно, Маша хочет, чтобы у них было, как у тех — тех других.

На ней черная юбка и синий жакет. На плечи накинула его пиджак. Она готовит стол. Маша права: мысли, которые иногда приходят нам в голову, ничего не значат.

— Садись же! — говорит она с домашней интонацией, передающейся в семьях от прабабушек, бабушек и мамаш, с такой Маша, наверно, обращалась к своему Мите.

— Да-да, — отозвался он послушно.

Да-да, он виноват, думая в последние дни только о том, чтобы все оставили его в покое.

— Давай напьемся! Я жду, когда ты мне нальешь.

— Да-да, это проще всего. — Такая Маша ему была еще незнакома.

После первой встречи он еще мог увлечь себя причудливой для его положения надеждой на жизнь вдвоем. Выкрасть у судьбы один-два дня теплоты и близости — это все, что они могут.

Улыбка не удержалась на ее лице. Затаив дыхание, пристально вгляделась в лицо инженера:

— Меня хотели убить…

— За что?.. — усмехнулся Ведерников. У них будет неплохой вечер, если он расскажет, как хотели убить и его.

— Ты плохой… — нахмурилась Маша.

Она могла уйти. Встать и уйти — и все повторится в обратном порядке, его пиджак она повесит на гвоздь, он отправит продукты в ее сумку, она за это время оденется, и он проводит женщину до дверей. Встал и устроил коптилку на полке. Тени сместились, будто они оказались на дне глубокого колодца.

— Да, я пло-хой, — раздельно произнес Ведерников. Он опьянел от первой рюмки. — Извини. Где ты пропадала три недели?..

Маша начинает рассказывать о том, что нужно было бы рассказать в первую встречу.

Она приходит на работу утром в половине шестого, уходит около одиннадцати вечера. Утром они — Маша и ее помощница Лина — запрягаются в большие сани и в сопровождении милиционера Гриши отправляются на хлебозавод, «наше счастье — хлебозавод рядом». Сами нагружают хлеб, сами разгружают сани, открывают булочную. У ее дверей уже давно стоит толпа.

Она помнит многих покупателей по старым временам, но теперь это другие люди. Каждому кажется, что его обвешивают, и каждый может забыть на прилавке свои карточки. Не проходит дня, чтобы кто-то прямо в магазине или на улице не вырвал у человека пайку. Иногда хлеб пытались выхватить из ее рук. Кого-то вытаскивают из очереди, и не потому, что этот человек незаконно влез в очередь, а потому, что не помнят, кто за кем ее занимал. Некоторые забывают, что утром хлеб уже получили, и приходят опять. Другие просят, чтобы отпустила им хлеб на послезавтра, пусть в половинном размере… Не отпустишь — плач: по ее вине умрет сын, мать, муж… Она иногда не выдерживает — отпускает, но это строго запрещено.