За спичками. Воскресший из мертвых - [46]

То же самое думала про себя и Майя-Лийса. И по этой причине она тоже не решалась идти за спичками. Она думала: «Забуду о них, а потом Анна-Лийса станет меня упрекать и бранить, как я ее бранила».

В избе было так холодно, что Майя-Лийса надела на себя меховой полушубок Ихалайнена. И в таком наряде она села за пряжу. Однако почувствовала раздражение к Анне-Лийсе и сердито сказала ей:

— Куриная память у тебя… Пошла за спичками и забыла, для чего пошла!

Анна-Лийса не сразу ответила на это. Только намотав шерсть на катушку, она сказала как бы про себя:

— Если б у тебя было такое горе, так это и у тебя отбило бы память.

Майя-Лийса снова смягчилась, однако не настолько, чтобы сразу продолжить беседу. Уже кончили наматывать шерсть и принялись чесать лен. Только тогда Майя-Лийса сказала:

— А что тебе горевать о таком муже, который бросил тебя, а потом взял и утонул в море… Возьми себе кого-нибудь такого, чтобы он сидел на месте.

Анна-Лийса задумалась. Но потом она, как бы соглашаясь, сказала:

— Конечно, в этаком хозяйстве нелегко одинокой женщине. Ведь не знаешь, какая будет зима. Может, наметет столько снегу, что придется ползать в юбке по сугробам, когда из леса дрова повезешь… Этак и ноги можно себе отморозить…

Майя-Лийса вздохнула в знак согласия. Через минуту Анна-Лийса добавила:

— А то еще ворвутся в дом разбойники… Как от них защититься, если в доме нет ни одного мужчины?

Потом опять заговорили о смерти Ихалайнена и Ватанена. И опять немного всплакнули. Майя-Лийса стала бранить господ.

— Черт бы их взял, этих господ из Йоки! Они только и знают, что вино хлещут. Им наплевать, что наши липерские мужики тонут.

Анна-Лийса задумалась об этом. И с горечью сказала:

— Эти господа только и созданы для того, чтобы пить вино и бедноту топить… Иной заботы у них нет…

Вскоре Майя-Лийса снова стала весьма неприятно покашливать и посматривать на кофейник…

Грусть все сильнее охватывала Анну-Лийсу. И она стала тихонько напевать один церковный мотив. Когда Майя-Лийса опять закашлялась, жена Ихалайнена сказала ей:

— Давай хоть споем вместе церковные псалмы, чем думать о кофе.

На это Майя-Лийса ничего не ответила. И тогда Анна-Лийса со скорбью в голосе стала напевать псалмы. Это подействовало на Майю-Лийсу. Сердце ее оттаяло, и она спросила:

— Нет ли у тебя духовного песенника?

— Есть такой…

Майя-Лийса совсем смягчилась и, достав свои очки, сказала:

— Давай споем «Прочь уходит сладкий мир».

Женщины сели за стол, положили перед собой песенник и запели. Майя-Лийса вела пальцем по строчкам, чтобы не сбиться. Однако в конце четвертого стиха Майя-Лийса снова закашлялась. Анна-Лийса начала было петь четвертый стих без нее, но Майя-Лийса прервала ее, сказав:

— Да не торопись ты, как оглашенная! Дай мне хоть глотку свою отхаркать.

Она встала из-за стола, подошла к печке, откашлялась и опять вернулась. И тогда они снова начали петь.

Спев эту духовную песню, они опять приумолкли. Но жизнь требовала своего. И Майя-Лийса стала перебирать знакомых, подыскивая такого человека, который был бы подходящим мужем для Анны-Лийсы. Она сказала:

— Вот кто годился бы для тебя — Хейкки Малинен! Только жаль, что у него баба еще жива. Но, думается мне, она помрет этой зимой. Что-то мне снился такой сон, будто из дома Малинена гроб вынесли и повезли через пролив.

Анна-Лийса, подумав, спросила:

— А сколько же лет этому Хейкки Малинену?

— А он в одних годах с моим Кананеном, — ответила жена кузнеца.

— Ах, вот он уже в каких годах!

Глава четырнадцатая

Партанен убрал свою лошадь в надежное место и вместе со своим сватом Туртиайненом отправился к Кайсе делать предложение.

У самого дома Кайсы они остановились, и Партанен сказал:

— Лучше всего вести дело без всякой игры. Обо всем ей надо прямо сказать, и настолько прямо, чтобы это было как пробор в волосах, сделанный вязальной спицей. Именно так следует поступить, чтоб потом не каяться и не обвинять друг друга в обмане. Я говорю тебе об этом, чтоб ты хорошенько разузнал, как обстоят дела у Кайсы, и чтоб ты ей объяснил, что я за человек.

— Да, я понимаю, что это дело задушевное, — придется о твоем хозяйстве сказать. Впрочем, Кайса человек такого сорта, что она и сама об этом спросит, — ответил Туртиайнен. Но Партанен обстоятельно сказал:

— Слушай, Пекка. Первым делом ты скажи этой вдове Макконена, что в моем доме немало всякой работы и хозяйке там будет не слаще, чем остальным моим поденным рабочим… А насчет харчей опять-таки скажи ей, что дают достаточно, столько, сколько нужно для того, чтоб у человека хватало сил работать.

— Кайса умная баба, разберется… А едой что хвалиться — у нее у самой нет недостатка в еде, — ответил Пекка Туртиайнен.

Партанен, стряхнув дорожную пыль со своих брюк, сказал:

— Прежняя моя жена была хилая женщина. Это был нерабочий человек. Вот поэтому-то я и стал теперь подумывать о вдове Макконена, у нее ведь такое крепкое телосложение.

— Кайса работать может, — сказал Пекка.

Они вошли в дом. Партанен, внимательно осмотрев стены передней, сказал:

— В этом доме, кажется, нет даже гвоздя, чтоб повесить рукавицы!

Кайса, схватив с гвоздя свою юбку, затараторила: