За Сибирью солнце всходит... - [44]

Почему-то мне кажется, что я ни разу не видел тебя веселой по-настоящему: пляшущей или поющей. Может быть, ты не умела плясать и петь? Не верю. Ты просто была очень застенчивая, а главное — тебе не хватало времени, чтобы разделаться со всеми делами и заботами, ты постоянно беспокоилась о куске хлеба для нас, ты была солдаткой. Ты часто плакала, приходя с работы и сообщая бабушке, что снова «сдохли от голода» два колхозных быка, три поросенка, десяток овец, что и на завтра нет корма колхозному скоту.

Помню, однажды ты пришла с работы в обед, набрала вязанку сена из нашей копешки во дворе и понесла ее в колхозный свинарник. Там в корыте рубила лопатой сено, парила его в котле, чтобы спасти последний десяток свиней, выходить их до весны. Но до весны было еще далеко. Помню, как ты плакала, когда голодная свинья Марфа съела собственных поросят, а когда ты попыталась отнять у нее последнего, еще бегавшего в клетке, Марфа кинулась на тебя и разорвала на тебе одежду. Ты пришла домой перепуганная и растерянная. Что делать? В нашем дворе сена осталось корове на неделю. И все-таки ты снова шла к свинарнику с вязанкой сена. Колхозное стадо из шести свиней все же дождалось весны с зеленой травой.

...За тысячи верст от Байдановки грохочет война. Бабушка молит бога о спасении своих сыновей — Павла (нашего отца) и Сидора (дяди). Мама с надеждой и страхом каждый день ходит в контору за почтой. Однажды мы уже получили страшную, но не страшнее, чем у других весть: отец тяжело ранен в боях под Москвой. Пуля пронзила его навылет, пробила легкое. Хорошо — не разрывная. С поля боя его выволок на себе татарин Гизатуллин... Отец снова на передовой. Но теперь он не пехотинец, а шофер в артиллерийском полку — пушку возит. Письма от него приходят чаще и повеселее: немец-то отступает! Пишет, что в «свободное» время есть возможность сыграть на гармошке и спеть «Хазбулат удалой...»

Дома у нас кончилось топливо. Мама, улучив часок, ходит за деревню, чтобы наломать вязанку сухого бурьяна и нарубить ракиты. Сожгли мы все колья, все загородки — а до тепла далеко. Несколько дней подряд глумится над деревней февральский буран.

Ходить в поле за бурьяном опасно, да и смысла нет: его до макушек замело снегом. Многие байдановцы уже вырубили тополя вокруг своих огородов, а наши по-прежнему рокочут своими вершинами под лихим ветром, в морозные дни железным звоном поют их стволы.

Тополя. Они могли бы выручить нас в трудный час, но не поднималась мамина рука, чтобы занести топор хоть над одним из них. Ведь это не простые деревья: их посадил отец в год своей женитьбы, они свидетели недлинной истории нашей семьи. Они очень красивые и гордые, что-то одушевленное в их цветении, в осеннем листопаде.

И все-таки, когда в прожорливой печке сгорело все, что может гореть, мама однажды взяла щербатый топор, вопросительно посмотрела бабушке в глаза. Та кивнула ей: что же делать...

Мама долго ходила вдоль тополиного ряда, словно хотела выбрать дерево похуже, которого не будет жаль. Но ровесники были как на подбор, словно близнецы. И тогда она подошла к крайнему. Ах, я знаю, какая жгучая вина опалила ей сердце и щеки! Топор отскакивал от мерзлой древесины, брызгая костяными осколками, на древесине оставались следы зазубренного топора. Эхо ударов откликалось в каждом тополе: в нашу выстуженную хатенку доносилось приглушенное — тюк! тюк! тюк! Потом раздался резкий скрежет. Я кинулся к окну и успел увидеть, как красавец тополь прочертил верхушкой дугу по небу. Казалось, он падал, не веря в свою гибель. Коснувшись земли, прощально охнул и увяз голыми ветвями в глубоком снегу. А мама стояла рядом, маленькая, растерянная.

И мы, несытое, босое пацанье, опять топали в нагретой хате. Нам снова не таким страшным казался мороз за окнами. Тополя! Безвременно погибшие красавцы, простите маму. Виновата война.

ПОЧЕМУ БАБУШКА НЕ ЗДОРОВАЛАСЬ С МИТЬКОЙ ГРУЗДЕВЫМ

Ивана Хмару на фронте ранило, и его отпустили домой на поправку. Идет он по деревне, а мы — за ним гурьбой, не отстаем ни на шаг. Еще бы! Ведь он был на фронте, давил своим танком фашистов. Мы больше смотрим не в лицо ему, а на его перевязанную руку, которая неподвижно висит на бинте, надетом на шею. Иван идет на улицу проведать, кого еще не успел увидеть за два дня.

Вот навстречу ему — Дмитрий Груздев, мужчина лет тридцати пяти, невысокого роста. Он очень похож лицом на птицу. Подбородка у него почти нет, зато у Груздева длинный острый нос. Когда с ним говоришь, все внимание обращаешь на его нос. Это потому, что Груздев косоглаз и сам все время смотрит на кончик носа, туда же привлекая внимание собеседника. Как и другие мужчины, он в сорок первом ушел на фронт. Месяцев через пять вернулся с костылями. Правая нога его качалась между ними, словно маятник. Его сразу же назначили кладовщиком. Мы, ребятня, с большим уважением относились к бывшему фронтовику, да еще раненому...

Поравнявшись с Иваном Хмарой, Груздев заулыбался:

— А, здорово, вояка! В руку, значит?

— Да, думаю, до свадьбы заживет, — говорит Иван, здороваясь.

— А меня вот в ногу — жалуется Груздев. — К врачам мне надо, да разве отпустит распроклятая работенка. Досидишься, что совсем оттяпают конечность.