За семнадцать дней до апpельских календ - [10]

— Бей их! Навались! Еще немного — и они побегут! — надрывался Кассий, и Брут и остальные вторили ему, как могли. Внизу оставалось все меньше людей, бежали уже многие. Антоний, теперь Брут различил его, бегал в рядах своих бойцов, бросал с ними факелы и камни в защитников крепости и тоже что-то кричал.

Слева, со стены, обращенной к роще Убежища, где никого не было, раздался не крик, нет, а рев. Брут обернулся. Недалеко от него на гребне стены появился полуголый варвар с длинным мечом, за ним на стену откуда-то снаружи прыгнул еще один, потом еще. «С крыш! Они идут по крышам!» Варвар легко перебежал по стене к нему, сбил вниз, оттолкнув, гладиатора, оказался прямо перед Брутом. Брут нагнулся за мечом, зачем-то задирая голову и закрываясь левой рукой, руку пронзила боль: «Не успел!» — и он полетел к земле головой вниз.

15. Антоний

Только когда ворота наконец рухнули и центурионы, быстро сомкнувшись, побежали под арку, Антоний почувствовал — все, победа. Сжал меч покрепче и, подняв его над собой, махнул вперед и крикнул:

— В ворота! Бей гладиаторов! За Цезаря!

Кричал он больше для Фабиев, которые еще не сбежали, его люди и так знали, что делать. Когда он сам попал за стены, почти все уже было кончено. Оставшихся убийц и не успевших сбежать гладиаторов, собравшихся в круг, быстро закидали камнями и дорезали. Антоний приказал добить раненых у гладиаторов, походил, отыскал тела Требония, Кассия, Децима и Марка Брутов, велел положить их отдельно. Постоял, усмехнулся криво («Ну что, не спасли вас гуси?»). Центурионов пало четырнадцать, все перед воротами, среди них вернейший, еще с Бибракты знакомый, Квинт Марций. Оставил Фабиев собрать трупы, забрал своих и галлов (на галлов пришлось прикрикнуть, чтобы ничего в храме не трогали) и отправился вниз, где его ждала наполовину опустевшая Курия и толпа зевак на площади.

Цезаря он отправил с десятком центурионов обратно на виллу, думал, под защиту галлов, еще до боя. Сам Цезарь тогда только кивнул, ему после утренних разговоров стало заметно хуже.

Пока все решили и успокоили народ на площади, прошел чуть ли не час. Напоследок Антоний велел остаться Гирцию, Пансе, Фабию-младшему, Оппию и Маттию, Фабия-старшего отправил к его орлам и закрыл заседание. Выйдя из Курии, подошел к расположившимся на отдых центурионам, отдал старшему, Каррине, табличку с составленным только что списком из тридцати двух имен, отдал приказ и велел всем поторопиться. Вернуться и доложить сюда. По возможности принести доказательства.

Сам со свитой устроился недалеко, на ступеньках. Рабы принесли всем раскладные стульчики. Первые центурионы вернулись, не прошло и часа. Дело сделано. Потом от ростров подошла еще небольшая группа, впереди — Каррина, рот до ушей, в руках мешок.

— Сделано, консул! — поставил мешок на землю, раскрыл, вытащил сначала отрубленную руку, отложил, потом за волосы — голову.

— Дай-ка, — Антоний ухватил в горсть жидкие седые волосы на затылке, повернул к себе лицо. Все в крови, глаза закрыты, рот перекошен. «Он, кто же еще. Это тебе за Цезаря, Марк Туллий. И за убитого Квинта Марция. И за меня».

— Молодец, Гай! Ишь, оскалился! Небось, испугался, старая крыса, милосердия просил? — Антоний встряхнул голову. Центурионы радостно загоготали.

— Еще как, консул! Да мы его еще найти не могли. Рабы говорят, пришел — а нет нигде в доме. Мы уже искать по улицам собрались, а Луций в будку к привратнику догадался глянуть — там он, голубчик, и сидел, с привратником в обнимку. А тот, прямо как собака, на нас бросился.

— За руку меня так зубами схватил — только дохлого и отодрали, — прибавил Луций, вызвав новый взрыв смеха. Посмеявшись вместе со всеми, Антоний вернул голову Каррине.

— Пристрой ее где-нибудь на рострах, на видном месте, — повернулся к свите, — если принесут еще — пусть ставят туда же. Я к Цезарю, в Сады. Авл, оставайся за старшего. Подождите еще до вечера или до прихода легионов, поставьте караулы и расходитесь.

Носильщики уже поставили лектику на землю, Антоний подошел было усаживаться, но вдруг нагнулся к земле. Поднял что-то, блеснувшее на солнце. Думал, монетка, на счастье. Оказалось — свинцовый грузик с хвостиком оборвавшейся нитки. Он разочарованно бросил гирьку в грязь и уселся в носилки.

— Шевелись, лентяи! — недовольно крикнул носильщикам.

Клеопатра сама вышла к нему на улицу. Глазищи огромные, вся накрашена, идет, как танцует. Антоний сглотнул.

— Все хорошо, царица, мы победили. Что? — Клеопатра тоже сказала что-то, так что Антоний не расслышал.

— Цезарь умер, — повторила она. И вдруг расплакалась, опустив руки. Краска с ресниц потекла вниз, по лицу.

«Ну вот, — подумал почему-то Антоний, — такая красота — и…» Что дальше, он не знал. Ничего, наверное. Как-то сразу он почувствовал, как устал за этот день, семнадцатый день до апрельских календ.