За секунду до взрыва - [17]

– Значит, спас ребят от полицаев. Хороший он человек, ваш директор.

– Почему ваш? Наш, я же ему сказала, что ты вполне вписался в коллектив. А что хороший, так это ясно! Такого еще поискать!

– Хороший, только слабый, – по-взрослому и как-то нехорошо, неправильно хмыкнул Дед.

Я возмутилась, так возмутилась, что едва не задохнулась редким морозным воздухом. Я кашляла, а Дед заботливо хлопал меня по спине. Прокашлявшись, наконец, просипела:

– Почему слабый, ты зачем так говоришь?

– Не заводись ты. Я ведь никого обидеть не хотел. Может, сам он и не слабый, даже наверное нет. Положение у него слабое. За кого он, с кем он? Для всех он чужой. Элементарная логика подсказывает, что если что-нибудь случится, никто ему не поможет.

– Что случится, почему не поможет? Он-то всем помогает! – кричала я.

– Не ори на морозе, простудишься. Ну ляпнул я глупость, чего разоряться-то на всю улицу? – примирительно сказал Дед.

Но я не унималась:

– Силик – он за правду, за справедливость! А ты сам-то, ты сам за кого?

Дед остановился, бросил школьную сумку на землю. Глаза его вдруг вспыхнули незнакомой желтой яростью, но тут же погасли. Заговорил он уже спокойно:

– Понимаешь, я жить хочу. Я видел, как людей раздетыми выбрасывали из домов, как жгли эти дома с теми, кто выбежать не успел. Как облавы на них устраивали, охотились, словно за зайцами в лесу. А мне не хочется, чтобы со мной – вот так. Не буду я жертвой, беспомощной и невинной! Как эти, которые с листовками попались. Или как Силик.

Его голос был таким же ледяным, как парковые дорожки. А меня прошиб пот. Это холодное спокойствие Деда показалось более страшным, чем его непривычная ярость. В конце концов, что мне известно о той, прошлой жизни Деда в Синереченске, о том, как они с матерью оттуда бежали? Я ведь даже не знаю, были ли у него другие родственники. Отец, как он сказал, умер полтора года назад. А братья, сестры, бабушки-дедушки? Мы в Городе привыкли думать, что нам хуже всех, про то, как живут другие, знать не знаем. А ведь и тутошняя жизнь Деда с мамой и других беженцев куда труднее, чем моя.

Дальше мы шли молча, и молчание наше было тягостным. Раньше мы с Дедом никогда не ссорились, а если и пререкались, то всегда не всерьез, дурачась. То, что случилось, было страшнее, чем ссора. Почему-то я чувствовала себя виноватой. Или правда виновата? Но и Деду, кажется, тоже было фигово. Я не выдержала, молчать дальше уже не было сил.

– Нет, все-таки обидно! Из шести уроков было всего лишь два, остальные пропали. Но вот контрольная по алгебре, черт бы ее побрал, пропадать и не думала. Всегда так, по закону мировой подлости.

Дед откликнулся сразу, в обычной своей манере. Видно, и ему молчаливая наша дорога была невмоготу:

– Странный все-таки ты, Марта, человек. Ведь элементарная логика подсказывает, что тебе как раз повезло. Если бы контрольной не было, ты бы не получила свою «восьмерку» и схлопотала бы «неуд» за полугодие. Оно тебе надо?

– Больно уж ты, Дед, расчетливый. Разве не приятно было бы сорвать урок этому придурку Золису? – говорила я ворчливо, хотя на самом деле, мне хотелось прыгать от радости. Все стало, как прежде.

Время перевалило за три пополудни, все такое же красное морозное солнце опускалось за крыши и шпили Старого города, но из-за антициклонной ясности сумерки едва наметились. Надо же, всего полчетвертого, а уже столько всего случилось, на неделю хватит! Мы решили поехать ко мне. Дед уже снова проголодался, к тому же он обещал Александру проводить меня. На трамвай после утреннего происшествия не хотелось. По крайней мере мне. Деду я о нем и рассказать толком не успела. И тут нам просто невиданно повезло. К бывшей автобусной остановке подъехала маршрутка. Сейчас из-за дефицита бензина они ходят редко, да и проезд стоит недешево, но народу в них все равно много. А тут совершенно пустая маршрутка, от конечной остановки которой до моего дома десять минут хода!

Я достала из кармана двадцать марти. (Марти – так называется наша государственная валюта. Дед всегда шутит, что имя мое – Марта предопределило мою счастливую денежную судьбу. На самом-то деле, предопределил ее отец. Не напиши он свои книги, откуда бы у нас взялись деньги?). Протянула хмурому пожилому водителю. Он подозрительно глянул на меня, потом на купюру. Помял ее в руках, даже вроде понюхал.

– Ладно, входите, – водитель будто нехотя открыл нам дверь.

Других пассажиров, кроме нас, пока не наблюдалось. Впрочем, водителя понять можно. Двадцать марти – это больше четырех евро. Когда мелкие, вроде нас, легко расстаются с такой значительной по нынешним временам суммой, это наводит на подозрения. Или даже рождает досаду и злость: водителю полдня по городу колесить надо, чтобы такую сумму заработать. Я кое-что об этом знаю, у нас сосед из квартиры напротив шоферит понемногу.

Метров через сто маршрутку тормознул молодой мужчина. Долго чертыхался из-за высокой цены проезда, пытался даже торговаться. Водитель не выдержал:

– Слушай, парень. Или плати давай, или выметайся. Ребятишки вон не стали права качать. Надо ехать – плати.

Мужчина с любопытством уставился на нас, потом сунул водителю десять марти и устроился на переднем сидении. Взгляд его мне не понравился. Много сейчас охотников за чужой счет поживиться. Кто может гарантировать, что не выйдет вслед за нами и не грабанет в темном переулке? Я никогда не выхожу на улицу без денег. Так научил меня Александр: мол, проблемы сейчас на каждом шагу подстерегают, а решить их гораздо проще, если есть деньги. Только из-за них и влипнуть в неприятности можно. Например, в том самом темном переулке… Но мужчина вышел совсем скоро. Вот уж действительно жалко такие деньги на две остановки тратить, лучше бы пешком дошел. Дальше мы ехали в одиночестве.