За рычагами танка - [35]

Подбежавшая сестра обняла его, стала успокаивать. Неслышно вошла в палату хирург Софья Давыдовна, положила Ивану руку на плечо, сказала ласково:

— Что же ты делаешь, Ванюша, опомнись!

Рагозин глянул на нее глазами полными слез, сжал было кулаки, но верно осмыслив все сразу, взобрался на койку, сел и с болью в голосе спросил:

— Где моя нога? Кем теперь буду? Обузой государству? Кому нужен безногий горняк!

— Успокойся, Ванюша, и прости меня за некоторое сравнение: есть люди без головы, и то работают. А ты — классный специалист, метростроевец. В конце концов можешь учиться, избрать такую специальность, где и головой поработать можно. А голова у тебя, как видно, светлая. Вот только если голову повесишь, сломаешься духом, тогда действительно будешь обузой для общества.

Рагозин еще долго слушал молча материнскую воркотню Софьи Давыдовны, наконец сказал, глубоко вздохнув:

— Спасибо вам, Софья Давыдовна, за науку, а за горячность простите: нервы сдали, не выдержал, не смог…

— Вот и хорошо, что понял. Теперь подкрепись и отдохни. А мне нужно в операционную.

— Уговорила, — иронически заметил выздоравливающий сосед справа, когда Софья Давыдовна скрылась за дверью. — Ей теперь что? Отрезала, и ладно, возни меньше. А то ведь лечить надо…

— Ты не ной над ухом! Чего напеваешь человеку, хочешь, чтобы, кроме ноги, он еще и веру в себя потерял, жизни собственной не рад стал?

— Бороться, бороться… Затвердили одно. А много на одной ноге поборешься! Да на этом, может быть, и не кончится. Чего доброго, и того, вперед ногами…

— А ты меня, дядя, не хорони раньше срока! — вдруг вспылил Рагозин. — Я жить хочу и буду жить, потому земля наша родная теперь очищена от врага. Наш народ всю свою мощь вложил в этот удар, и моя доля ратного труда тут есть. А ты каркаешь — «вперед ногами». Земля-то наша теперь в глубоких шрамах и рытвинах. Чтобы залечить эти шрамы, каждый человек будет нужен. Ты, верно, сам-то пробежал по жизни вскачь и не заметил, какая она? Вот и напеваешь, — все больше распаляясь, продолжал Рагозин. — Верно сказала Софья Давыдовна: если нос повесишь — сломаешься. Ты, верно, этого хочешь, коли каждый день наговариваешь мне?

— Правильно, танкист, — вмешался в разговор приковылявший на костылях к койке Рагозина пожилой комиссар. — Не гнись и не ломайся. Ведь молод еще. У тебя вся жизнь впереди.

Комиссар, сложив костыли, присел на край койки Рагозина и, пристально глянув ему в глаза, спросил:

— Коммунист?

— Да, на фронте перед боем приняли.

— А на гражданке кем был?

— Шахтер я, на угольке работал, а потом метро в Москве строил.

— Значит, коллеги. Мы вот с лейтенантом, — указал он на молодого симпатичного парня с забинтованной рукой, — тоже из Донбасса. Он комсомолом заправлял на Ирмино, а я у врубовой. В первый же день войны ушли добровольно. Хотя и были под бронью. Он стал руководить комсомольской организацией дивизиона, а я — на батарее. Вместе воевали, вместе и в госпиталь попали. Жаль только, что я уж отвоевался. А лейтенант — хват! Недаром вторую неделю на фронт просится. Берлин брать он наверняка еще успеет.

…Осмотрев культю, хирург покачал головой и тихо сказал:

— Растревожил ты, брат, рану: плохо она заживает. Постарайся вести себя спокойнее, меньше ворочайся, не нервничай.

Однако и эти предосторожности теперь не могли помочь. Разбереженная рана не заживала, боли усиливались.

Через неделю Рагозину снова пришлось идти на операцию, или, как выразилась Софья Давыдовна, на реампутацию. В этот раз он вел себя спокойнее, но вернулся из операционной с культей, укороченной еще на несколько сантиметров.

Через два дня во время очередного обхода к Рагозину зашел начальник госпиталя вместе с Софьей Давыдовной.

— Как дела, танкист? — спросил полковник Будников.

— Хвалиться не буду, товарищ полковник: второй раз резали, боюсь, что не последний. Говорят, кость не заживает, а мне все кажется, что нога-то целая. Встану утром, будто и коленка сгибается и пальцы шевелятся, только почему-то очень чешутся. А попытаюсь почесать — на пустоту натыкаюсь, и снова голова кругом…

— Э! Да ты, я вижу, нос опускать начинаешь, духом падать. Для такой мужественной военной профессии, как танкист, разве это похвально?

Рагозин замолчал, насупившись.

Будников и Софья Давыдовна долго осматривали культю, потом, откинув привычным движением руки прядь волос, нависшую на лоб, хирург сказала то ли вопросительно, то ли утвердительно:

— Остеомиелит…

Софья Давыдовна, к сожалению, оказалась права, и кость не заживала. Не только этой, но и несколькими последующими операциями ограничиться не удалось. Шесть операций, каждая из которых укорачивала культю на несколько сантиметров, не дали положительных результатов. Кость не заживала.

Поистине нужно было Рагозину обладать неизмеримым запасом моральной стойкости и физических сил, чтобы не сломиться, не пасть окончательно духом и еще и еще ложиться на операционный стол, каждый раз веря, что это последняя, завершающая операция.

Было и еще одно подтверждение несгибаемой духовной силы коммуниста Ивана Рагозина: несмотря на предельную физическую усталость от многих операций, он ни на один день не переставал интересоваться ходом событий на фронте. Он радовался, когда из сводки Совинформбюро узнал, что войска его армии снова блестяще выполнили боевую задачу. Его товарищи вышли к берегам Балтики, отрезав крупную восточно-прусскую группировку гитлеровцев от Померании, и это придавало ему новые силы.