За рубежом и на Москве - [44]

Яглин быстро перевёл на него свой взгляд:

— Ты мне поможешь в этом?

— Разве об этом нужно спрашивать? — вместо ответа задал вопрос Баптист.

Потянулись для Яглина томительные дни. Силы прибывали слабо, и он всё ещё не мог покинуть постель. Попробовал он было раз сделать это, но тотчас же покачнулся и упал бы на пол, если бы его не подхватил в ту минуту Баптист.

Все члены посольства ежедневно бывали у него, Прокофьич даже по целым часам не уходил, и Баптисту приходилось без церемонии брать его за плечи и выталкивать вон, когда он видел, что Яглин утомлялся и хотел отдохнуть от болтовни Прокофьича.

— Эх, Романушка!.. Жаль, что мы теперь с тобою не в Москве!.. — болтал Прокофьич. — Там бы ты живо поправился. Есть у меня там одна знакомая Божия старушка… Знатно она всякие болезни заговаривает.

— Что же, колдунья она какая? — с улыбкой спросил Яглин, который во время своего пребывания на чужбине в достаточной мере отрешился от многих суеверных понятий московских людей того времени.

— Ну, колдунья не колдунья, а так, знающий человек, ведомая старушка. Она тебе что хочешь сделает: и обморочит, кого хочешь, и узорочанье[21] может напустить, на кого пожелаешь…

— Охота тебе, Прокофьич, верить во всю эту чертовщину! Обманывают эти люди вас, тёмных людей, и ничего они сделать не могут, ни порчи напустить, ни от неё избавить.

— Не молви этого, Романушка. Об этом и в старых записях говорится.

Спор затянулся бы надолго, если бы Баптист не заметил, что Яглин ослабел, и не выпроводил подьячего.

Роман скоро справился бы со своим недомоганием, если бы его не грызла тайная мысль о том, где Элеонора, что с нею? Мысли, одна другой страшнее, приходили ему в голову, и он не знал, на которой остановиться и — главное — что делать. Порой он хотел вернуться назад в Байону и разузнать обо всём на месте. Но едва ли это привело бы к чему-либо. Баптист говорил же, что и лекарь Вирениус также исчез оттуда. Быть может, он отправился на поиски дочери. Порой же у Яглина мелькала мысль бросить посольство и искать Элеонору по всей Франции. Но тут его останавливала мысль об отце, о невыполненной мести. И он не знал, на что решиться.

Наконец он решил попросить совета у подьячего и, чуть не плача, рассказал Прокофьичу об исчезновении Элеоноры.

— Да, вон оно какое дело! — задумчиво произнёс подьячий. — Дело зело тёмное. Тут как мозгами ни раскидывай, ничего не выдумаешь! — И он в бессилии развёл руками. Наконец, ещё подумав несколько времени, он сказал: — Одно только остаётся: ехать в их стольный город Париз. Там ведь скорее узнаешь, что во всех концах королевства ихнего делается. А назад за каким лядом ты поедешь? Всё равно ничего не узнаешь и никакого толка не добьёшься.

Яглин решил, что, пожалуй, это будет самое лучшее.

IV

Тринадцатого августа, в восемь часов вечера, царское посольство покинуло Бордо и село на судно, которое направилось по Гаронне в Блей. В последний прибыли ночью, там, по московской привычке не спешить, отдыхали целый день, после чего поехали дальше.

Власти встречных городов уже были извещены о проезде царского посольства, и повсюду городские старшины являлись к посольству с поклонами. При этом они задавали вопросы второстепенным членам посольства:

— Какие подарки более всего сделают удовольствие посланникам?

Так как хозяйственной частью посольства ведал подьячий, то он всегда отвечал: «Вино и водка», — и им дарили и то и другое.

Так как вина и водки в распоряжении Прокофьича было много, то он всё время был пьян или полупьян. Потёмкин, не знавший про это обилие вина, недоумевал, каким образом подьячий ухитряется напиваться. Но в Блуа это разъяснилось — и Прокофьичу сильно досталось от посланника.

За обедом, данным в честь посольства городским советом, один из членов последнего обратился к Потёмкину с вопросом, почему посольство возит с собою так много бочонков с вином, тогда как последнего всегда можно достать в любом французском городе сколько угодно. Потёмкин сначала не понял было, про какое вино его спрашивают, и лишь тогда, когда советник сказал ему, что и они, со своей стороны, чтобы сделать приятное посольству, подарили ему несколько бочонков вина, догадался, в чём дело.

— Прокофьич, — строго сказал он подьячему, — это ты вина в подарок требуешь?

— Не изволь гневаться, государь, — ответил перепуганный подьячий, — в этой проклятой стороне ничего больше хорошего и нет, кроме вина. Ну и просишь у них всегда его.

— Оттого ты постоянно и пьян ходишь? Добро же.

И дальше Потёмкин поступил чисто по-московски: он попросил присутствующих оставить их одних и, когда все вышли, собственноручно нанёс подьячему несколько ударов палкой.

Но к вечеру этого же дня подьячий всё-таки опять напился пьяным.

На другой день он отправился шататься по городу и вернулся домой с каким-то монахом-доминиканцем.

— Земляка, Романушка, нашёл! — ещё издали крикнул он Яглину. — Из наших краёв… Оно не то чтобы совсем земляк, ну а всё-таки…

Когда они подошли ближе к изумлённому Яглину, монах поклонился и произнёс:

— Битам панув[22].

— Поляк он, Романушка, поляк, — сказал подьячий. — Ушёл он с Литвы да и постригся здесь в монахи. Хоть и не совсем он земляк нам будет, а всё же соседи…