За продолжение войны - [2]

— Не «где-нибудь в саду», — перебил священник, — без сомнения, ее очень много на грядке со спаржей, где ей самое место.

И он отправился в край плодовых деревьев плодов и зеленых грядок, чтобы променять раздражение на скуку. Именно там, среди кустов крыжовника, под сенью мушмулы, его настигло искушение совершить великое литературное мошенничество.

Несколькими неделями позже «Двухнедельное Обозрение» поведало миру, под гарантией Преподобного Уилфрида Гаспилтона, некоторые фрагменты персидских стихов, предположительно раскопанных и переведенных племянником, который в настоящее время участвовал в кампании где-то в долине Тигра. Преподобный Уилфрид был наделен целым сонмом племянников, и это было конечно, весьма вероятно, что один или несколько из них могли оказаться в числе военных, отправленных в Месопотамию, хотя никто не смог бы назвать ни единого конкретного племянника, которого можно было заподозрить в изучении персидского языка.

Стихи были приписаны некоему Гурабу, охотнику, или, согласно другим документам, смотрителю королевских рыбных садков, обитавшему в некотором неведомом веке в окрестностях Карманшаха. Они источали аромат приятной, уравновешенной сатиры и философии, демонстрируя насмешку, которая не была жестокой или горькой, и радость жизни, которая не доходила до неприятных крайностей.

Мышь долго молилась Аллаху:

Мол, помощи нет никакой;

Кот, эту мышь поедавший,

Думал: Аллах-то со мной.

О помощи ты не моли того,

Кто создал множество незыблемых законов,

А помни крепко то, что он

Дал скорость — для котов и мудрость — для драконов.

Как многие умеренность хвалят!

Ведь гордость может пасть и рухнуть — разум.

Лягушку, проживавшую во рву,

Озлило сильно, что ров высох разом.

«Нет, вы не на пути во ад»,

Ликуя, вы мне говорите.

Но если самый ад к тебе идет…

Хвастун, куда же вы спешите?!

Поэт хвалил Вечернюю Звезду,

Зоолог — оперенье Попугая:

Торговец громко похвалил товар,

Лишь он один хвалился, твердо зная.

Именно этот стих дал критикам и комментаторам некоторый ключ относительно вероятной даты написания; попугаи, как напомнили публике критике, были в моде как признак элегантности в эпоху Гафиза из Шираза; в четверостишиях Омара попугаи не появляются.

Следующий стих, как было указано, сохранил свою политическую актуальность и в наши дни:

Султан мечтал весь день о Мире,

А армии его врагов росли;

Он мира никогда не знал,

Они его мечты в сон обратили.

Женщины в стихах появлялись редко, а вино в сочинениях поэта-охотника вовсе не упоминалось. Но по крайней мере один вклад в любовную философию Востока Гураб сделал:

O луноликая краса и очи-звезды,

Румянец щек и дивный аромат!

Я знаю: обаяние померкнет,

И сумерки его не сохранят.

Наконец, было там и признание Неизбежного, дыхание холода, сметающее удобные жизненные ценности поэта:

Есть во всяком рассвете печаль,

Которой вам вовек не разгадать:

Радостный день пир, любовь и коня

Может навеки умчать.

Но когда-то настанет Рассвет,

Который новой жизнью не одарит,

Который дня с собой не принесет,

Который лишь печаль оставит.

Стихи Гураба появились как раз в тот момент, когда удобная, слегка шутливая философия была необходима, и им был оказан восторженный прием. Пожилые полковники, которые пережили любовь к правде, писали в газеты, что они были знакомы с работами Гураба в Афганистане, в Адене и в других подходящих окрестных краях четверть столетия назад. Появился клуб поклонников Гураба-из-Карманшаха, члены которого именовали друг друга «Братьями Гурабианцами». И на все бесконечные расспросы, критические замечания и требования информации, проливающей свет на исследователя или скорее открывателя этого давно забытого поэта, Преподобный Уилфрид давал один эффективный ответ: военные соображения запрещают давать какие-либо уточнения, которые могли бы бросить ненужный свет на перемещения его племянника.

После войны положение священника будет невероятно затруднительным, но в данный момент, во всяком случае, он добился того, что «Запретный пруд» был позабыт.