За пределами Ойкумены - [46]
На этот раз лейтенант заторопился домой. Провожая глазами его стройную фигуру, я еще раз подумал о редкой привлекательности этого человека, который, неведомо как, стал мне дорог. Вечером, против ожидания, звонка не последовало. Слегка беспокоясь, я собирался уже позвонить сам, но раздумал, решив не мешать одинокой сосредоточенности своего пациента. Однако меня грызло сомнение в безопасности изобретенной мной системы лечения, и когда на следующий вечер зазвонил телефон, я посмотрел на противный аппарат с облегчением.
— Профессор, вы, наверное, правы. Я вошел, — без предисловия сообщил мне Леонтьев, и в голосе его, как мне показалось, не чувствовалось нездоровой напряженности.
— Что такое? Куда вошли? — не понял я.
— Да в этот дом или дворец, ну в то белое здание на обрыве, — торопясь, говорил художник. — Конечно, все это, запоминающиеся мне так отчетливо картины, постепенно вводят одна в другую. Теперь я вижу, что внутри этого здания. Это большая комната или зал. Вместо двери широко распахнутая медная решетка. Медные же листы выстилают пол. Здесь много статуй и других каких-то вещей, но я их не могу разглядеть ясно. У стены, противоположной решетке, в центре главной оси зала — широкая аркада, в которую видно сверкающее небо. У этой аркады еще белая статуя и рядом какие-то столики и сосуды… О, бог мой, сообразил: ведь это мастерская скульптора! До свидания, профессор.
Трубка глухо щелкнула. Я теперь не меньше самого художника горел нетерпением, отчетливо сознавая необычайность встреченного мною. Но, как ученый, я был обучен терпению и мог по-прежнему заниматься своими делами, несмотря на то, что телефон молчал два следующих вечера. Звонок раздался рано утром, когда я только еще собирался начинать трудовой день и не ждал никакого сообщения от Леонтьева. Художник устало попросил меня сразу же приехать к нему.
— Я, кажется, кончил свои странствия по древнему миру, ничего не могу понять, профессор, и очень боюсь, — он не договорил.
— Хорошо, постараюсь, ждите, или приеду, или позвоню, — поспешил согласиться я.
Обеспечив себе свободное утро, я поехал на Таганку и не без труда разыскал серый небольшой дом с башенкой, расположившийся в садике, глубоко запрятанном в изломе улицы. Художник быстро ввел меня в свою комнату, весьма простую, без всякого нарочитого беспорядка, почему-то принятого у людей искусства.
Окно, завешанное толстым ковром, не давало света. Маленькая лампочка, закрытая чем-то голубым, едва давала возможность различать предметы. Я усмехнулся, увидев, с какой точностью были выполнены все мои указания.
— Зажгите же свет, ни черта не видно.
— Если можно, то не стоит зажигать, профессор, — робко попросил мой пациент, — я боюсь, вдруг опять не то, боюсь потерять свою сосредоточенность. Сосредоточиться заново у меня уже не хватит сил.
Я, разумеется, согласился, и Леонтьев, откинув голубое покрывало лампочки, усадил меня на широкой тахте и сел сам. Даже в скудном свете я мог увидеть, как ввалились и как бледны его щеки.
— Ну, рассказывайте, — подбодрил я художника, вытаскивая папиросы и внимательно следя за его блестящими глазами.
Леонтьев медленно потянулся к столику, взял с него лист бумаги и молча подал мне. Большой лист был покрыт неровными строчками непонятных знаков. Какие-то крестики, уголки, дуги и восьмерки, не написанные, а скорее старательно зарисованные, шли группами, очевидно образуя отдельные слова. Я в общих чертах имел представление о разных алфавитах, как древних, так и современных, но никогда ничего похожего не видел. Сверху были написаны две короткие строчки, по-видимому, обозначающие заглавие. У меня в записной книжке зарисованы эти знаки — вот смотрите, чтобы иметь представление об этой кабалистике:
Я долго смотрел на страницу неведомых письмен, и предчувствие необыкновенного постепенно охватывало меня, замечательное ощущение простора неизвестности, знакомое всякому, сделавшему какое-либо большое открытие. Вскинув глаза на художника, я увидел, что он следит за мной, — даже губы его полуоткрылись, придавая лицу ребячески внимательное выражение.
— Вы понимаете что-нибудь, профессор? — тревожно спросил Леонтьев.
— Конечно, ничего, — отвечал я, — но надеюсь понять после ваших разъяснений.
— О, это все та же цепь видений. Помните, я звонил вам и рассказывал о внутренности здания. Во время разговора с вами я сообразил, что это мастерская скульптора или художественная школа. Еще одна связь с моей мечтой поразила меня, и я поспешил снова вернуться к галлюцинациям, уже понимая в них какую-то определенную линию, какой-то смысл, который я и должен был, наверное, разгадать.
Еще и еще я поддавался своим видениям, усиливая их и сосредоточиваясь по вашим указаниям, но картины, ранее мелькавшие передо мной, как-то стушевались, делались невнятными. Едва наступал момент появления отчетливых и долгих видений — неизменно возвращался зал в белом здании, художественная мастерская. Больше ничего я не смог увидеть и начал уже приходить в отчаяние. Ощущение замкнутости воспоминания, о котором вы говорили, не приходило.
Вдруг я подметил, что часть комнаты с каждым новым видением становится все отчетливее, и понял: продолжение мысленных картин нужно было искать только внутри скульптурной мастерской — дальше мои видения уже не шли. Как я ни старался, так сказать, выйти из пределов мастерской скульптора, ничего другого не мог увидеть.
