За океан - [6]

А на самом верху, на верхней лестнице, стоял здоровый и бодрый методист-проповедник со своими духовными песнями. Он стоял с обнажённой головой и обнажённой грудью, точно окаменев в молитве. Так простоял он всю ночь со вчерашнего вечера, и время от времени к нему подходил кто-нибудь из переселенцев и разговаривал с ним.

Когда рассвело и все проснулись, он вдруг громким голосом закричал к нам вниз:

— Я — голос во имя Господа!

И он начал метать во все стороны слова обращения и адских кар.

Но это была плохая церковь, этот корабль с шестьюстами страдающих переселенцев! Молодые девушки после бессонной ночи, наконец, заснули и — как знать? — теперь, быть может, грезили знакомой грёзой о лихой мазурке. Матери и отцы, каждый несли своё бремя, и оттого проповедь методиста рассеялась по ветру.

Ах, они просто хотели отдохнуть! Все были так усталы и измучены, что никакие мысли не лезли в голову, ни о каких грехах они не в состоянии были думать.

Купец был здоров и время от времени тайком закуривал даже свою ужасно зловонную трубку, хотя внизу, ради страдающих морской болезнью и опасности пожара, было строго запрещено курить.

Господин Нике услышал ужасный запах табака и пригрозил пожаловаться на купца. Тогда последний начал насмехаться над семинаристом, называя его трусом. Кристен трус, Кристен даже спрятал только что евангелие под подушку, а Нике всеми силами, какие только у него оставались, клялся, что купец лжёт.

Вдруг наверху со страшным шумом загрохотало что-то.

Треск, оглушающий грохот прокатился по кораблю. Мы чувствовали себя внезапно отброшенными, волна прорвалась по лестнице к нам вниз, со всех сторон поднялись крики.

Когда я, наконец, пришёл в себя, оказалось, что я лежу животом на лице жителя Гаугезунда; я быстро вскочил и стал искать кругом своего попутчика. Он был выброшен из своей койки и, как мёртвый, лежал, стиснув губы и сжав кулаки.

Когда я обратился к нему, он ничего не отвечал. Когда же я поставил его на ноги и отвёл обратно на койку, то оказалось, что он не пострадал, падение ему нисколько не повредило.

— Всё это пустяки, — сказал он, — одним членом больше или меньше. Нет, но морская болезнь, морская болезнь!

Купец рычал мне над самым ухом:

— Вы посмотрите на Кристена, на Кристена посмотрите! Он стоит на коленях на своей койке и целует евангелие!

Ремесленники, два добрые друга, лежали на мокром полу, и вода катилась через них. Нежно обнявшись, они со слезами посылали сквозь ураган последнее прости своей родине.

Снова хлынула к нам бурная волна и понесла вниз по лестнице треснувшие куски дерева.

Купец позволил себе замечание, что теперь действительно начинает становиться мокро. И, обращаясь к господину Нике, голосу и манере которого он подражал, он сказал:

— Что такое смерть? Это просто конец всем великим идеям!

Услышав эти слова, господин Нике тотчас поспешил положить евангелие к себе под подушку и юркнул на свою койку, — так велико было его смущение.

Но, начиная с этого момента, буря стала постепенно стихать. На следующий день мы уже могли идти полным ходом, мой попутчик мог сидеть прямо на своей койке, а господину Нике стало гораздо лучше.

Через двенадцать часов после бури на лицах уже не было и следа пережитой тревоги и тихой покорности воле Божьей, которая ранее отражалась на них. Напротив, все набрасывались на котлы с едой с той жадностью, какой отличаются выздоровевшие от морской болезни.

Дождь, высокие волны и буря сопровождали нас всю дорогу, — погода, редкая в августе на Атлантическом океане. Когда, наконец, наступила погода, более соответствующая месту и времени, то некоторые из переселенцев были настолько горды, что не допускали никаких похвал погоде. Никогда ещё Господь Бог не оказывал благодеяния столь неблагодарным людям. Только страдавшие морской болезнью с благодарностью приветствовали перемену погоды.

Методист-проповедник стоял посреди корабля и пел свои духовные песни. Появилась толпа совсем новых лиц, люди, которые двенадцать-четырнадцать дней пролежали на койках, не будучи в силах даже поднять голову; они вдруг повылезали сюда с нижней палубы, бледные, исхудавшие, похожие на деревянные куклы.

Теперь усиливающаяся жара давала нам понять, что мы приближаемся к американскому берегу. Вокруг нас зароились птицы незнакомого вида и с незнакомыми голосами; на горизонте во всех направлениях показались паруса и дымящиеся пароходные трубы. Вот направляется к нам какая-то барка и сигналом просит сообщить высоту, на которой мы находимся.

Гармоники, так давно лежавшие под спудом, вынимаются снова наружу, забыты все страдания, все тревоги, а методистский проповедник собрал вокруг себя небольшую группу людей, которые, стоя на коленях, благодарят Бога, спасшего им жизнь. К этому присоединяется пение повара в камбузе, который своими горшками подымает адский шум.

Корабль вымыт и прибран, лоцман взят на борт, пассажиры прогуливаются в своих лучших одеждах, а мой попутчик уже снова на ногах.

Наконец из моря вырисовывается Нью-Йорк — тяжёлый, многокрасочный, гигантский — Нью-Йорк. В свете затуманенного солнца появляется мраморно-белый и кирпично-красный город; на тысячах кораблей во всех направлениях, насколько охватывает глаз, реют флаги. Уже доносится к нам грохот цилиндров и колёс на фабриках, шум паровых молотов на верфях и безчисленных машин всякого рода, работающих своими гладкими членами из железа и стали.