За нашу и вашу свободу - [49]

На этот раз Домбровский ничего не сказал, только развел руками: так глупо попасться в плен!

Единственным человеком, вызвавшим одобрение Домбровского, был Ромуальд Траугут, последний диктатор восстания. Подполковник русской службы, военный инженер, он с самого начала прибегнул к мерам, которые давно надо было предпринять. Во-первых, он попытался свести повстанческие отряды в регулярную армию, пополнил ее свежими силами. Далее он обратился за помощью к народу. «Восстание без народных масс, — заявил он, — это не более чем военная демонстрация». Все это было разумно, однако время было безнадежно упущено. Восстание затухало. Объявленное Траугутом всеобщее ополчение не собрало людей. Сам он попал в руки царских палачей и был казнен.

Казни следовали одна за другой. Генерал-губернатор Муравьев, вошедший в историю под кличкой Вешатель, неистовствовал в Вильно. Не отставал от него в Варшаве наместник Царства Польского фельдмаршал Берг. Они покрыли Литву и Белоруссию виселицами, залили кровью. Участники восстания — польские патриоты, русские, белорусские, украинские революционеры — показывали примеры героической душевной стойкости. В Вильно был казнен Кастусь Калиновский. Зная о неизбежном смертном приговоре, он в тюрьме писал и передавал на волю «Письма из-под виселицы» (так он сам озаглавил их!), полные страстных призывов к революционной борьбе.

Погибли в петле военный начальник Могилевщины Звеждовский, члены подпольного правительства Краевский, Точинский, Езеранский.

Обращаясь к царским солдатам, посланным на подавление восстания, Герцен писал в статье «Мясоеды самодержавия»:

«Бедная, опозоренная, обманутая Россия, темная Россия, она не знает, что делает, как не знали львы, терзающие святых мучеников перед благородной римской публикой, что за кости трещали в их челюстях… Темный, слепой лев, помни это…»

Царский наместник граф Берг делал вид, что ничего особенного не произошло. Он устраивал в Варшаве балы, на которые не приходил ни один поляк. В цинизме своем Берг дошел до того, что издал приказ, запрещающий ношение траура, которым польские женщины публично подчеркивали свое единение с жертвами царского произвола и жестокости.

Казалось, после смерти Андрея Потебни уже ничто не могло тронуть Домбровского. Молча, с неподвижным лицом выслушивал он скорбные вести, приносимые ему с воли Пелей. И все же две смерти исторгли слезы из этого железного человека. В Плоцке был расстрелян Зыгмунт Падлевский. В неравном бою его полуторатысячный отряд был разгромлен. Падлевский попал в плен. Рассказывали, что и под дулами палачей он не выпускал из рук фотографии с надписью: «В память встречи в Лондоне 19 июля 1862 года от А. Герцена».

Еще более потряс Домбровского рассказ о гибели друга его Зыгмунта Сераковского. Никогда не забыть Домбровскому тот замечательный вечер, когда Сераковский привел его к Чернышевскому. И вот сейчас… Пламенное воображение Домбровского явственно представляло себе картину конца Сераковского.

Сераковский был один из тех, кто больше других вовлекал в восстание широкие крестьянские массы.

И все же он был разбит. Тяжело раненный генерал укрылся с несколькими людьми в лесной избушке. Здесь его настигли. Он лежал на соломе под стеной и казался умирающим. Несмотря на это, он был спокоен и сказал русскому офицеру, торопившемуся вывезти его:

— Погодите, я напьюсь чаю, это придаст мне силы.

В отличие от Сераковского, офицер нервничал. Он боялся нападения повстанцев, собиравшихся выручить своего плененного генерала (к этому времени Сераковский имел чин генерала).

Офицер сказал:

— Сераковский, о вас говорят, что вы человек с железной волей. Так докажите, что вы и без этой чашки чаю найдете в себе силы поехать.

Нашли коляску и перенесли его туда. Поехали. Конвоиры все время боялись нападения из засады. Один из унтер-офицеров подбежал к офицеру, который сидел в коляске, и сказал, указав на Сераковского:

— Ваше благородие, дозвольте спросить, ежели на нас нападут, прикажете его заколоть?

Офицер смутился, а Сераковский воскликнул:

— Вот азиатские нравы: говорить во всеуслышание такие вещи!

Офицер забормотал, что солдаты считают повстанцев не военнопленными, а разбойниками.

— Какая дикость! — сказал Сераковский. — С вами воюет народ. Когда я выходил из Ковно, меня сопровождали три человека. Но не прошло и нескольких дней, в моем отряде были тысячи людей. Крестьянки приводили сыновей, и мы перестали уже брать их, так велик стал наш отряд…

Сераковского казнили по приказу Муравьева в Вильно на эшафоте. В этот день он был так слаб, что не мог поднять головы, когда с ним пришла прощаться его рыдающая жена. После этого он от слабости и боли в ране потерял сознание. Он уже не приходил в себя. Но ему не дали умереть в постели. Те самые солдаты, для которых Сераковский столько сделал, чтобы избавить их от телесных наказаний, потащили его на эшафот и повесили…

— Я думаю, Пеля, — сказал Домбровский на последнем свидании с женой, — что в конце концов они должны будут меня выпустить. Никаких улик против меня нет. Дважды меня судили и дважды оправдали. Держали меня только потому, что опасались — а вдруг я включусь в восстание. Но восстание кончилось. Я положительно уверен, что меня выпустят, и притом скоро…