За нашу и вашу свободу - [16]

Ярослав с горячностью неофита производил военные поражения России в Крыму из общей политической отсталости страны. Лавров поправлял его.

— Это так, — говорил он. — Но не надо впадать при этом в увлечение чистой умозрительностью. Нельзя отрицать значение личности в историческом процессе. На всем лежит печать Николая Палкина. Он и сам себе выдавал testimonium paupertatis.[5] Разве вы не видите, что политическая система, созданная Николаем, имеет своим источником страх. Да, страх перед теми, кого он, храбрясь, называет с презрительной иронией mes amis de quatorze.[6] Да, его политику направляет страх и его производное — жестокость. Вот почему вся страна, по существу, на осадном положении. Вот откуда государственный террор. Николай боится всякого проявления самостоятельной мысли. Поэтому он и окружил себя людьми ничтожными, безличными, которых он же и презирает. Все кругом ложь, декорации. Целью общественной и государственной жизни стал парад. Так в столице и так в провинции. Старания чиновников клонятся к одному: чтобы верховная власть взглянула и сказала: «Хорошо! Все в порядке!»

Никогда еще Ярослав не слышал, чтобы Лавров говорил с такой запальчивостью. В словах его, в самом голосе была острая горечь. Это была боль за унижения и страдания, которые испытывает родной народ. Ярослав смотрел на Лаврова с восторгом и состраданием. Он словно увидел рану, зиявшую на груди Лаврова.

Быстро текли тяжелые воды Невы. На том берегу золотился в лучах зари шпиль Петропавловского собора. Петр Лаврович указал на него кивком головы.

— Даже это чудесное здание, — сказал он, — превращено в тюрьму для лучших людей страны…

Он вздохнул и сказал уже спокойным тоном:

— Скоро вы кончаете корпус. Станете офицером. Каковы же ваши планы?

— Попрошу назначение в одну из частей, дислоцирующихся в Польше.

— Не будьте наивным! Это значило бы пустить щуку в реку. Нет! Всех поляков пошлют на Кавказ, в бой. Не в Крым, потому что там война не сегодня-завтра кончится. Ни мы, ни наши противники больше не имеем силы вести войну. Нет, дорогой мой, вас пошлют под черкесские пули.

Он ласково глянул на примолкнувшего юношу. Потом положил руку ему на плечо и продолжал:

— Хотите добрый дружеский совет? Вы человек незаурядных способностей. Идите в университет. Это нелегко для военного, но я вам помогу. Кой-какие связи у меня есть.

Домбровский покачал головой и произнес слова, которые он говорил уже не впервые в своей жизни:

— Я хочу быть военным.

Лавров посмотрел на него проницательно и улыбнулся:

— Что ж… Вас можно понять. Тогда другой совет. Постарайтесь оттуда, с Кавказа, попасть в Академию генерального штаба. Тут вам никто не может помочь, кроме вас самих. Набор туда очень ограничен, всего шестьдесят человек в год со всей армии. Экзамены трудные. Начните готовиться к ним тотчас же. В боевой обстановке, куда вы попадете, это нелегко и займет у вас не один год. А вот по окончании академии у вас будет возможность некоторого выбора и, может статься, вы попадете туда, куда так стремитесь…

Часть III НА ФРОНТЕ

По когтям узнают льва.

Алкей

Глава 7 Недобрая работа

Хотя Домбровский был предупрежден о том, как выглядят горы, он был ими обманут. Он принял снежные вершины за облака.

Он сидел в возке, который влек его на юг, все время на юг, только на юг и немного на восток. Когда Ярослав поворачивался, глядя по сторонам, все на нем скрипело, все было новенькое — и портупея, и кобура, и свеженькие золотые погоны прапорщика. Всего две недели назад он был произведен в первый офицерский чин и, как предсказывал майор Лавров, получил назначение в действующую армию, на Кавказ.

Проехали Курск, Харьков. Углубились в степи. Несколько раз застревали в грязи. В руках у Ярослава в качестве путеводителя был старый истрепанный номер «Современника» за 1836 год, книжка I. Там был помещен очерк: «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». И хоть свыше четверти века прошло с того времени, когда автор, Александр Пушкин, проделал этот путь, — ничего не изменилось. Та же грязь бездорожья. Те же калмыцкие кибитки. Тот же казачий конвой с пушкой впереди и с пушкой позади.

В Екатеринодар прибыли вечером. Ярослав остановился в офицерских покоях при комендантском управлении. Их там было четверо офицеров в маленькой комнатке. Сели играть в карты. Ярослав терпеть не мог карточную игру. Но не отказался принять в ней участие, ибо еще в корпусе он дал себе слово ничем не отличаться от других, не корчить из себя выскочку, надменного отщепенца.

Утром он пошел в штаб-квартиру Черноморской кордонной линии и в тот же день выехал с почтовой оказией в станицу Усть-Лабинскую. Там стояла, как ему сообщили, его часть — 2-я облегченная батарея 19-й бригады артиллерии.

Ехали не спеша, с частыми остановками. Через каждые две-три версты стояли пикеты с наблюдательными вышками и бревенчатыми блиндажами в земле. А через каждые двадцать пять — тридцать верст — редут, солидное долговременное укрепление, по существу, форт с артиллерией и гарнизоном в несколько десятков человек. Оказия здесь останавливалась, раздавала и брала почту.

Сведения, полученные Домбровским в Екатеринодаре, оказались не совсем точны. В штаб-квартире Лабинской укрепленной линии его осведомили, что 2-я батарея стоит не в самой Усть-Лабинской, а несколько восточнее в одном из редутов на реке Лабе. Молоденький подпоручик из 19-й бригады посочувствовал Домбровскому: