За мной следят дым и песок - [91]

Некоторым заказано вогнуться, затесаться, вплестись — в запруженную военной тоской магистраль. В беженскую мостовую — гикнуло и понеслось…

А может, заклятый лес в самом деле еще не наступил для нас, или был — выплывший из облака величественный фронтон, ускользающий от землемеров замок, расфуфырившийся на дальнем повороте.

Одно несомненно — эта преследующая меня Голгофа времени и ее горние деревья вот-вот повернут какое-нибудь кольцо или вывернут на ветру листы свои — и сделаются невидимыми, а сосны-мачты и сосны-гермы сольются с золотым обрезом раскрывшихся в воздух страниц.

***

Где еще длиннее весна, чем во взорах земных бульваров — в самый кратер высоты? В ее недра — над ирокезскими гребнями деревьев, долговязых и пока безбилетных, не догнавших загар, но обжиг коры — подступающей зеленью, и сомножителей их, птиц индиго, окольцованных — манией ожерелья, каруселью классического кадра, разлитого на объективы — великие и просто находчивые, но чей-то наверняка неглижирует, так что все переписано — на периодический выпуск, на циклы, очереди, окна РОСТА, порывы, выбросы, недолив… зато натапливают освещенность — и столь незапятнанна, что превращает синих — в белых.

Так дитя каникул или борьбы за свое первородство лениво приоткрывает назначенный том — на случайной странице, чтоб наткнуться на жало чьей шпаги или шомпол, на чью-то реплику: и запомните, с нами тягаться бесполезно, мы неуязвимы!.. А назавтра приотворяет мизинцем — другой воспитательный абзац и других размашистых: например, высокоствольные тополя, что не спеша возвращаются из сна и блаженствуют в облаке утренней постели — и, отринув покрывала и разбросив себя — до последней подробности, потягиваются и похрустывают — уже подпухшими в возмужании ветками…

Беззаботный чтец, легкий от слабости — к аркам, взорвавшим непрерывное — летящим сервизом белых птиц, от привязанности к деревьям с узкими, как кошачий зрачок, листами, особенно — к отразившимся в них бликам, к перетертым веревкам и завалившимся клавишам, и к линиям сгиба, срезающим — непредвзятое вещество мгновения… от приязни — к выпавшим звеньям и, возможно, к разъявшим тело ранам и к провалам в памяти…

Так я приоткрываю свое окно — и, попав на пейзаж «Квартал с переменными тополями», отмечаю: переменность взята в лучших значениях — в самых непостоянных — и выводит тополя неритмично, по настроению — наносит на бестолковые мускатники, оливы и прочие кокосовые, запутавшиеся в параллелях, и, меняя восторг бытия на умеренность, вворачивает в воздушные формы для ангелов, и для аистов и змееядов — артикулы из отходов военной промышленности: ворона и воробей…

Так дом любопытствует — всплесками, приоткрывает то одну, то другую запруду стекол, прогоняет очередь угловых и серединных, и семистворчатых, и кухонных, прикипевших в зрелищах — к уличной классике, откатанной — в эпизодах, в театральных этюдах, отломленных — на недосказанности, точнее — на избыточности финала. И вместо шквальной действительности — прослоенная недостижимыми целями, контрпропагандой, ароматом преступной встречной полосы…

Так улица заглядывает в окна и видит, как кто-то переходит из рамы в раму, и если в первой — промаслен и подмочен, то в соседней на нем огрохано — твердое манто, хотя цветопередача — пожалуй, шинельная, но блистательны куафюра и решимость — пленять, очаровывать, направлять, вести… как вдруг — над барьерами здорового восприятия — опять является в первом переплете, и вновь полуразоблачен, а в расшатанных пальцах — кружка, над которой дымятся проклятья: чертов кофе — из той же чертовой банки, что всю чертову неделю, а на вкус — жидкость для снятия могильного налета! И, скорее всего, три названные окна существуют одновременно, ибо высыпавший сразу в трех некто наверняка злоупотребляет — своими сущностями, как кофе одножестянный — вкусами.

Словом, засмотревшись на тополя и на сторону безмятежных, я в конце концов забываю зонт.

Но парадный спуск, разменивая дискуссионные площадки с суточными осадками — табачными или подсолнечными, и оглашенные черным баллончиком стены дураков, сбрасывает свою подножку — в другую последовательность, в день тени и стесненья, и сокрушенья и мрака. Здесь строятся башни дождя — башни великих рек, чей колодец — в холмах небес, и горловина, и опись летательных аппаратов с бродами, а устье — в лугах земли, и вот-вот доложат парапет верхнего острова, звездную мозаику на дне, рукав журавля — и взорвутся, и обрушат вниз вавилонские обломки, и фонтаны резиновых пуль, и сорвавшееся с чьих-то уключин и понесшееся по колосьям воды весло.

Что-то дотла безотрадное — в полноводных шахтах лифтов или снижающихся трирем, чрезмерное — в затопленных дымоходах и в мыльных тросах ливня, смывающих отражение предметов друг в друге — их спутанность в бахромах и взаимные симпатии красок, в линующих все — на графы, фазы, выборки, взяток, не вполне совпадающие с естественными границами, скорее — с литотами. Кажется, и на этих реках царит браконьерство?

И ручей кустов расстрижен — на стылые горки металлолома, собранные — пятым «А» и шестым «В», и апреля — всего на один всплеск. Роскошного, безрассудного, защемленного дверью спортзала — в танец с лентами! Хотя отменно алая — та… опушка, обежавшая тучи, что окружили сиятельный Рим солнца и нарядились в тоги с пурпурной каймой… в сенаторов, чтоб затмить Рим?