За мной следят дым и песок - [88]
Но удельный распорядитель пути, дух-высотомер поспешает и заостряет складчатую линию крыши — в силуэт Бейкер-стрит, и корчаги труб — в мушкетерские шляпы с дымящим пером, и копающееся в чердачном антиквариате эхо — в большой шум на холмах, и вытягивает баллады о помолвке — с весной поющих.
Словом, этот миг умолчаний и переполненности, и неисполненности, и сладостей из потерянных именин, каприз на два шага с осадком стойко относит меня — в присыпанный пеплом адрес и, кажется, не залечен — ни катарсисом, ни объедением. Или здесь — переход, которым я никак не желаю воспользоваться?
И когда чертыхнусь на дороге — о забытых дома очках, делающих сегодняшний день — заметным событием, или о зонте, о коробе под грибы, о рукописи, без которой мировая литература мертва… но обнаружив заступ за этот Рубикон хоть на рант, я уже не вернусь.
Действителен ли надлом беды — под ежедневными божествами, изливающими самозабвенный родительский жар, истекающими столь безрассудным плеском, что вся Москва на яликах плывет, и всякое дерево — Москва: в неоспоримой плавучести или в индексе поощрительных имен, таков раствор его век — раскрой берегов, и в лоскутной лагуне — лодочная толкотня: лягушачьи ялики или шлюпки, челны, боты, копотня меж присестами переправ — барки, туеры, каики или каюки, но грядущее ищет, кого подмахнуть особо, посадить на борт — жука-плавунца, горящую невеличку своего пристрастия…
Действителен ли еще надрыв — в посадке чьей-нибудь главы, возможно, раскатистого клена, присыпанного по сколу — рашелью охры? Недомогание — в кроне с неосторожной ржавчиной на виске? Впрочем — быстроходно, скоротечно, почти исцелимо ветром, чепуховая неточность проселка, не существующего — в общей рутине, в километраже и киловаттах исполинского лета… выбитой доски — в его изгороди.
Премьер-клен на просвет — кружащие гривуны или турманы, барабанщики-трубачи с веткой в клюве, или единый сизарь, но зарапортовавшийся — и никак не потупится и не сморится ни в ветвях, ни в россказнях… Карточный дом с единственной мастью — медянкой, разросшийся — во дворец, и по тайным лестницам и ходам его крадется горящая новость о скором падении — и перерезает связи с будущим, и начинает — другие времена. И по клочку и паучку, по промашкам и недомолвкам все перетягивает — в свое царствие…
Клен рубежа, повитый зубчатыми передачами зелени из ближних времен — в дальние, подложив под тысячу языков своих — изумруд, пришепетывает и пророчествует: настоящее расколото, и огонь раскинул сети, и алчбы его покатились… и занемевшие в гаечных ключах пригоршни шелестят перстами, вишневой костянкой нот и мышиными хвостами мышиных отсрочек…
Первый в коронах или в коростах клен — скрежет зубовный…
Намерены большие новшества, и обносившееся течение — с закалом, с непропеченными солнцем сединами, гуляет из пролива в пролив — холодностью ключей, перетягивается позвонком канонады — по пятерням и шестерням клена, по переплескам и перекличкам…
Дерево — ветхозаветный пророк, грозный плач и скрежет зубовный…
Прежде чем случается эта дорога — и пока стронется и сольётся, в изголовьях ее и еще раньше — в истоках, или выше: в возможности — взвивается дальний пригорок, насыпь над табором двора, и перегнувший через границу взмахи тополь, и скамья — поддержана прерывистыми проушинами в кущах, совпавшими — с окрыленным промельком светлейших… и марафет, кураж, кисея, скрадывающие невидаль.
Когда я выхожу из парадного, на затеплившейся скамейке уже кто-то есть — двое и четверо, подключенные к кровеносным артериям веток, к проводам, лямкам, к смычкам лучевого света, и кутаются в июньский пуховик, а то распотрошили метель листьев — в тысячу клочков на закурку, словно собрались сидеть здесь вечно, или объединены с шершнями зелени над макушками — множеством взлетевших на воздух пожитков… впрочем, и те и эти скомпрометированы — падучей. Так прослоенные прослаивают неслышную мне беседу — меж собой или между фениксом, и золотыми фазанами и голубыми сазанами — и кто еще проживает в листве, и, заметив меня, машут издали платком, но разве рассмотреть, кто — дружелюбные, самые неразборчивые в пейзаже, но неизменно приветствующие!
Хотя иногда кажется — я вполне узнаю сидящих. Но, пройдя полсотни легких шагов под их провожающим взглядом, отсудившим мне в стране их видимости — почти в Монако и в Сан-Марино — безбедное бытие, я опять спохватываюсь: ведь узнанные сгорят — за бровкой эпизода, за расторжением витража! По крайней мере — дальняя ветвь наступившего дня.
И я убыстряю путь, не успели б проведать отчего-то данное мне ужасное превосходство — перейти залитый черной водой коридор, зыбучую потерну их отпадения, и выйти — в терра инкогнита, на слепящее лето и, обернувшись, резюмировать: построили домы — и не живут в них, поставили стол, а к еде не притрагиваются, насадили когда-то виноградники — а вино пьют другие, сшили одежды, а носит их — пустота…
