А случилось вот что. В деревне, в нескольких стах метрах от нашей виллы, играли свадьбу. Навряд ли гости перепились, это — едва ли. Но что-то они там не поделили, один из гостей расстроился и огорчился и, покинув веселье, отправился домой. Там он выкатил то ли из курятника, то ли из погреба припасенную на всякий случай легкую пушчонку, прицепил ее к мерседесу и поволок к дому пирующих. На зарядку и выстрел много времени не ушло. А, может, пушчонка эта была заряжена загодя, — тоже на всякий случай.
В результате этих агрессивных действий огорченного гражданина выявились убитые и раненые, и наш патруль в сопровождении кареты скорой помощи выступил на место происшествия — разнимать и оказывать братскую помощь.
Самоходки бьют куда сильней и дальше, а дурной пример заразителен.
Возвращаясь в казарму досыпать, я заглянул в Йонькин кабинет. Свесив патлатую голову и разметав руки и ноги, Йонька спал на своем столе. Ни наша канонада, ни артиллерийская затея обидчивого гостя не потревожили его сна. В конце концов, у каждого свои заботы, свои расчеты. Но почему Йонька не перешагнул на своих длинных ногах коридор и не лег на койку? Такой перешаг занял бы не больше времени и энергии, чем сбрасывание бумаг со стола и укладывание на нем.
Если бы мне было двадцать лет, я тоже, может быть, предпочел бы стол койке — для полноты жизни.
Отсюда, из виллы, ставшей мне ненадолго родной, но не любимой, мне предстояло отправиться домой, в Израиль. Вот из этого самого коридора, который Йонька не перешагнул, на виллисе, который Йонька мне так и не организует. Пообещает организовать — и исчезнет «на минутку»: уедет то ли в полк, то ли в дивизию, то ли еще куда.
Не зная об этом, но предчувствуя неладное, я расхаживаю по коридору. Красивая долина мне осточертела, мысленно я уже дома. Но я знаю отлично, что добраться от виллы до границы куда трудней, чем, скажем, перелететь из Тель-Авива в Лондон.
Время уходит. Нет ни Йоньки, ни виллиса. Одиноко стучит пулемет, отгоняя кого-то от базы. Над долиной пронеслось звено наших самолетов, развернулось и ушло за хребет. Спустя минуту сирийцы открывают беспорядочный огонь из пушек: реагируют. Я расхаживаю по коридору, рассматриваю стены. Стены исписаны замечаниями и призывами лирического характера, покрыты игривыми рисунками, какие можно встретить в мужских общежитиях и уборных Москвы, Тель-Авива и, наверно, Дамаска.
На обшарпанной стене коридора сидит бабочка. Она как бы приклеена к стене, крылья ее распластаны — яркие, нежно светящиеся в затхлом сумраке коридора. Она вся — как радостная мозаика, как витраж в мрачной грязной стене. Откуда она сюда залетела? Я давным-давно не видел таких красивых бабочек. Какая там стреляная гильза! Вот прекрасный ливанский подарок для моего сына. Сейчас я аккуратно прижму ее ногтем к стене, удушу и положу в какую-нибудь коробочку. Ведь все равно вот-вот кто-нибудь пробежит по коридору, плюнет в нее шутки ради или, подпрыгнув ребячливо, раздавит ее солдатским башмаком.
Я протягиваю руку, дотрагиваюсь до нее и говорю:
— Лети-ка, бабочка, отсюда к едрене матери! Шалом!
