еще недавно было у них всего много, благодаря плотно еложизшимся неправосудным порядкам, в которых одна нечистая рука мыла другую нечистую руку. Новые порядки разрушили эти гнезда, разросшиеся до огромных размеров благодаря беззаконию, глубоко пустившему корни в глубине русского общества. Беззаконная жизнь во всех отношениях, жизнь грубая, жирная, неряшливая, нецеремонная, - а главное, непременно "дармоедная", - вся она от одного дуновения той неотразимой правды, сознание которой пришло вместе с освобождением крестьян, разложилась, и еще недавно торжествующий, авторитетный, властный, крепко державшийся на ногах человек превратился в совершенное ничтожество, в нищего и подсудимого одновременно. ("Эге! Федор Петрович! как ты ловко словоизвержению-то обучился... Сущий адвокат!") Именно к числу таких-то обреченных на погибель людей и принадлежал отец мальчика, когда-то богатый дворник, монополист извоза и всяких казенных субсидий по этому делу в целом уезде. Рухнули его неправедные доходы, рухнула и неправедная жизнь с беспрерывным обжорным праздником.
И вот он "допивает" остатки своего благосостояния, отнимая у детей и семьи, уже знающей, что ей надобно теперь полагаться только на свой неусыпный труд, по возможности большую часть заработка на пропой. По лицу его, коегде носившему следы царапин и синяков, видно было, что старик роспился, ослаб, размяк и вообще держится на свете только выпивкой.
- Как же это ты с отцом-то так жестоко поступаешь? - сказал я мальчишке с укоризной. - А?
- Не безобразничай!
- Но ведь все-таки, - говорю, - он ведь отец тебе?
- Отец, - а безобразничать не дозволим. Мы и так все, вся семья из-за него почитай что раздеты, разуты, а гоняем день и ночь, скоро скотина без ног останется. Как же он может наши трудовые деньги пропивать? Вот и получи!
- Кто это ему глаз-то разбил?
- Да он сам разбил-то! Мы только, всем семейством, связали его...
- Это отца-то? Всей семьей?
- А чего ж? Почитай бога! Держи себя аккуратно!
- Ну, - говорю, - брат, кажется, что БЫ поступаете вполне бессовестно! Как же так не уладить с отцом какнибудь пс-дрзтому? Что же это такое? Ведь он отец!
И, признаюсь, я неожиданно впал в нравоучительный тон и стал развивать мальчишке самые гуманные теории.
Говорили и о Христе, и о терпении, и о преклонной старости, которую надобно чткть, уважать, к которой надобно снисходить. Говорил, что вообще необходимо любить ближнего своего, яко сам себя... И так далее. Он слушал меня чрезвычайно внимательно, ехал тихо, и вдруг я услыхал, что он плачет, просто "ревнем ревет", как говорят о таких слезах.
- Что это ты? - спрашиваю. - Что с тобой?
- Ты думаешь, мне сладко этак-то делать? Нешто бы я посмел, ежели бы всех не жалел?.. Погляди-кось, какое семейство-то, всем пить-есть надо... Маменька и совсем, того гляди, исчахнет; а он сам ее еще бьет.
И рыдает-рыдает.
- У меня вся душа изныла от тоски... Жаль мне и братьев и сестер... А иной раз совсем осатанеешь... Знаю я грех-то мой!
Он был в таком отчаянии, что я решительно растерялся и не знал, что сказать ему в утешение.
- Отдай деньги-то маменьке! - всхлипывая, прошептал он и остановил лошадей.
Около разоренного большого двора с развалившимися воротами стояла сгорбленная старушка, в глазах которой можно было все-таки видеть, что и она на своем веку попила-поела всласть! Отдав ей деньги ("Уж все, батюшка, полностию, все!"), мы поехали своей дорогой, и мальчишка продолжал тосковать.
"Не думайте, что я какой-нибудь особенный любитель непочтения к родителям, - но мальчишка был для меня крайне симпатичен: как хотите, а какой-то голоногий мальчишка, отстаивающий какие-то права, обороняющий мать, как обиженную и терпящую неправду, и во имя справедливости не сомневающийся идти против отца... Все это весьма привлекательно! Очевидно, и сердце есть в мальчонке, и энергия, и чувство справедливости, и просто чувство и впечатлительность - плачет ведь! и сознает - "нехорошо, несправедливо, а нельзя!"
- Умеешь грамоте-то?
- Ничего не умею... Один острожный сидел за подделку чего-то в остроге; когда выпустили, пожил у нас. Ну, поучил меня по словечку... Я было и понимать стал, да острожный-то ушел, я и стал забывать. Хороший человек был острожный-то! добрый!
- А хочешь учиться-то?
- Я страсть какой охотник до ученья!
- Так чего же ты в какую-нибудь школу не ходишь?
- Да нешто при нашем деле можно? Теперь вот доставлю вас на станцию, лошадей надо покормить, попоить. Приедем по ночи. Потом в оборотку конец сделал, а домой приехал - опять заказ готов, - опять гнать. Да ежели бы и свободное время вышло, так и то не на ученье оно, - какая жизнь-то у нас идет! Глаза бы не глядели. Только что маменьку жалко покинуть...
Грустно, ужасно грустно стало мне за мальчишку.
Сколько на Руси погибает таких талантливых головок, думал я Кто поможет им? Не буду ли и я святотатцем, если попущу пропасть и сгинуть этому хорошему сердцу и хоть юному, но, быть может, большому, потому что искреннему, уму?
Я сказал ему:
- Знаешь, где живет моя сестра? откуда мы ехали?
- Как не знать.
