За линией фронта - [23]

Прощаемся с Петром. Он исчезает в кустах.

— Це операция, — глубокомысленно замечает Рева. — В кавалерии это называется «аллюр три креста»… Да, маленько сманеврировать пришлось.

Рассуждать некогда. Раздеваться, немедленно раздеваться догола и выжимать одежду…

Холодно так, что челюсти сводит…

На том берегу, в Благовещенске, раздается одинокий выстрел.

— Что это? — тихо спрашивает Рева. — Неужели Настю?

Ему никто не отвечает… Идем узкой тропой.

*

Сидим в лесной глуши. Говорить никому не хочется. Каждый думает о своем.

Еще раз проверяю себя, спокойно, не спеша, оцениваю обстановку…

— Товарищи, — наконец, говорю я. — С сегодняшнего дня мы становимся партизанами. А как вы решаете? — обращаюсь к Пашкевичу и Чапову.

— Партизанами? — резко переспрашивает Пашкевич.

— Да, фронт далеко. С райкомом связь не налаживается. Что же делать? Опять двигаться к фронту? Где он? И дойдем ли?.. Послушаться Каверу и ждать в лесу Сеня? Что это даст, кроме потери времени? Единственный выход — организовать партизанский отряд.

— От це добре! — радостно подтверждает Рева.

— Добре? — сухо переспрашивает Пашкевич. — Значит — это единственно возможный выход, товарищ комиссар?

— Другого выхода не вижу, — отвечаю я. — Неужели ты все еще сомневаешься, Пашкевич? Вспомни, что говорила партия, — она звала советских людей создавать партизанские отряды.

— Да, я хорошо помню это. Но разве партия приказывала идти в партизаны каждому советскому солдату, оказавшемуся в тылу? Нет! Значит, решение мое может быть и такое: еще и еще раз пробиваться к своей части.

— Яке сегодня число? — спрашивает Рева. — Девятнадцатое октября, Пашкевич! Тебе еще недели шагать. Чуешь? А ведь каждый день, каждый час, проведенный без борьбы, — дезертирство, прокурор.

— Потеря времени, говоришь? Так зачем же мы задерживаемся? Зачем разглагольствуем и гоняемся за миражами?.. Ты прав, Рева. Ни минуты задержки! Ни секунды!..

— Який швидкий! — взволнованно перебивает Рева. — «Ни минуты! Ни секунды!..» Ну, знаешь, Пашкевич, не прокурор ты, а скорый поезд. Ты что же думаешь, — тебе на каждом перекрестке фашисты зеленый свет будут зажигать и арки строить? А на арках писать: «Добрый путь, Николай Пашкевич! Хай живе товарищ прокурор!..» Что-то ни ты, ни я этих арок не бачили, когда сюда топали.

— Да, арок не было. Что же из этого?

— А то, что до сих пор мы с тобою лишь чудом проскакивали, а ближе к фронту еще тяжелее будет… Нет, браток, такой путь можно шагать только в свитке. Да и то бабушка надвое сказала… Переодеться тебе, Пашкевич, придется. Вот как тот лейтенант под Нежином, о котором я тебе рассказывал. Помнишь? Хорошо помнишь?.. Ну что ж, начинай. На этот сучок повесь прокурорскую шинель. Бороду отрасти. Свитку надень. Бандурой непременно разживись и, когда увидишь фашиста, спивай: «Ой, не ходи, Грицю, та й на вечерныци…»

— А не кажется ли вам, товарищ капитан, — и Чапов вскакивает от волнения. — Не кажется ли вам, что этот самый лейтенант из-под Нежина, над которым вы так издеваетесь, уже перешел линию фронта, сейчас честно сражается в своем полку, и никто — понимаете, никто! — не смеет бросить ему обвинение в дезертирстве?

— Ты прав, Чапов, — медленно говорит Пашкевич. — Ты прав: переодевшись, легче пробиться. Но я не могу… Подумай: по своей воле, хотя бы внешне, отречься от звания командира? Оставить оружие, чтобы не иметь возможности сопротивляться, чтобы беспомощным, жалким, безоружным попасть в плен? Нет, это не для меня… Ухожу к армии в форме, с оружием, с партийным билетом, как положено советскому офицеру и коммунисту.

— Я ухожу вместе с вами, товарищ майор! — горячо отзывается Чапов.

— Так, значит, вдвоем уходите? — тихо говорит Рева. — Смотрите, хлопцы, как бы вам завтра же зря голов своих не сложить.

— Очень может быть, Рева, — резко отвечает Пашкевич. — Однако напророчь ты мне хоть десять смертей, я не изменю своему красноармейскому долгу. Товарищ комиссар! Я не принадлежу к твоей части, мы с тобой равны по званию, но последние дни я шел вместе с тобой и сейчас прошу твоего разрешения мне и Чапову уйти в армию.

Сердце сжимается. Приходится расставаться. Расставаться с обоими… Мы сблизились с ними за этот короткий путь. Но Пашкевича не переубедишь. Да смею ли я? В конце концов мы идем с ними к одной и той же цели, только разными дорогами.

— Против воли и добрым партизаном не станешь, — говорю я. — Что решено, то решено. Не будем тянуть: долгие проводы — лишние слезы. К тебе только одна просьба, Пашкевич: пробьешься к армии — доложи товарищу Строкачу, что задание его выполнено, что мы на южной окраине Брянских лесов, будем развертывать партизанские действия, ждем рации и его указаний. Ну…

Мы крепко обнимаем друг друга.

— Путь добрый, хлопцы, — взволнованно говорит Рева. — Будете в армии — поклонитесь ей низко от нас и скажите: друзья остались в лесу, но не забыли, что они бойцы Красной Армии, и поклялись ничем не опорочить этой высокой чести… Бывайте здоровы и целы. Путь добрый!

Пашкевич и Чапов уходят в лес. Идут быстро, словно хотят скорее оторваться от нас, сократить тяжелую минуту расставания.

Пройдя несколько шагов, оборачиваются, молча подняв над головой автоматы, и тотчас же скрываются за деревьями. Несколько мгновений еще слышны их торопливые шаги, хруст ветвей под ногами…