За кулисами - [50]

Кроме эффекта экономии капусты, я нашел в Берлине другие клевые вещи: никакого страха перед призывной комиссией. Ведь здесь меня не могли призвать на службу. А этого я хронически боялся (даже тогда, когда меня, девятнадцатилетнего, признали негодным к военной службе).

Ведь большинство мужчин мирятся со службой в армии, как с грибком на ногах. Некоторые мазохисты даже особо подчеркивают, какой же это важный опыт для их жизни. Спасибо, только без меня! Я не хотел позволить украсть у меня восемнадцать месяцев моей жизни.

Еще до этого мы с друзьями жарко спорили, как можно смухлевать на медицинском освидетельствовании: все упирали на «проблемы с сердечно–сосудистой системой» (пять кило таблеток, шесть литров кофе, три дня не спать = сердечный приступ в чистом виде). Я предпочел сделать ставку на невроз и хроническое чувство страха. Это не требовало стольких усилий.

Тогда как врачи из медкомиссии до упаду смеялись над моими товарищами и за три секунды написали об их пригодности, я строил из себя дурачка:

«Да, ну, и когда я еду на машине», — объяснял я врачу, преданно вскинув глаза, — «то деревья все время кричат мне: езжай на нас, Дитер! Езжай на нас! И обрывы зовут: спускайся сюда! Спускайся сюда!» Врач смотрел на меня с долей скептицизма. И я подумал: черт возьми, Дитер, придумай лучше еще что–нибудь! Он тебе все еще не поверил!

«Я не могу спать в одной комнате с другими мужчинами, тогда меня охватывает бесконечный страх».

На что врач лишь насмешливо взглянул на меня и спросил: «Скажите–ка, господин Болен, Вам, наверное, просто не хочется служить?»

Думаю, в этот момент я выглядел довольно смущенным. Собственно говоря, мне мое представление показалось достаточно убедительным. Но потом я заметил: этому типу я пришелся по душе. На это у меня нюх. Симпатия витала в воздухе и в его глазках, хотя я не думаю, что он был гомосексуалистом. Так всегда с Боленом, его считают либо: а) клевым либо б) дерьмом. Никакой середины.

Ну, и я смело ответил без запинки: «Да, я действительно не хочу туда».

Бинго! Расклад оказался верным. Мой честный ответ явно ему понравился. После всех этих потных от страха Я–хотел–бы-но–не–могу–сердечный-приступ наконец–то нашелся один, который сказал: я просто не хочу!

«Окей!» — доктор нацарапал на клочке бумаги какое–то замечание, — «Это мы устроим».

С тех пор прошло пятнадцать лет. Собственно, все уже быльем поросло. И все–таки я живу в постоянной паранойе, что кто–нибудь вынет из шкафа мое дело со словами «А про него–то мы забыли!»

Поэтому в Берлине я чувствовал себя так легко и свободно, словнона коленях у праотца Авраама.

Подкопив карманных денег, я обзавелся шикарным пентхаусом. Наш новый дом находился прямо в Грюневальде. Менее, чем в сотне метров от нас находилась резиденция ГарольдаЮнке. Мрачная вилла тридцатых годов с окнами–бойницами и двухметровым забором вокруг сада.

Зато внутри все было устроено с бесконечной роскошью: шелковые обои, азиатские вазы, зимний сад с зеркальными стенами и балдахином, открытый бассейн, который чистил робот.

Мы с Гарольдом были не только соседями, мы разделяли одну и ту же страсть: велогонки. Ведь Дитер Болен катается не только на своих крутых Феррари. Он умеет здорово крутить педали драндулета. На свете есть много мест, в которых ты многого не увидишь, если едешь не на велосипеде. Зюльт, например. Зюльт без велосипеда — как клубника без сбитых сливок, как шампанское без искорок. Ты кое–что делаешь для собственного тела. Ты ощущаешь ветер и солнце на твоей коже. У тебя есть время, чтобы прочувствовать ландшафт в совершенно новой перспективе. И вместе с тем ты можешь болтать с подругой. Так сказать, небеса на земле. Разве только ты уже битых три года живешь с девушкой ростом метр шестьдесят родом из Парагвая, которая, проехав четыре километра по полю, кладет свою лапку тебе на плечо и оставшиеся шестнадцать километров просит повернуть назад, в Лист.

Когда Гарольд впервые налетел на меня на своем велосипеде, я еще подумал: вот, Дитер, сейчас он наверняка уставится в другом направлении и сделает вид, будто не заметил тебя. Но Гарольд оказался не таков. Он шумно раскланялся со мной, а уж выглядел — кровь с молоком, здоровяк. Он был совсем иным, нежели все эти звездные воображалы а-ля Вестернхаген или Гренмейер. Они верят, будто они — пуп земли, и им жалко выдавить из себя «Привет!». И, кроме того, они держат свою публику за сборище глупцов. Гренмейер, к примеру, раньше предпочитал парковать свой Даймлер Бенц за углом, чтобы фанаты не увидели его в этой машине. Вестернхагенвсякий раз перед выступлением снимал свои эксклюзивные шмотки от кутюр и дорогие часы. Потом он натягивал дешевые джинсы и при помощи своих стилистов, специально привезенных для этой цели, укладывал свои четыре волосинки в прическу «революционера». И все это для того, чтобы выглядеть, как этого от него хотят и как привыкли люди.

«Эй, да Вы же тот самый господин Болен», — воскликнул Гарольд, все еще запыхавшийся.

«Э-м! Да!» — ответил я.

А он на это так любезно: «Итак, я хочу Вам сказать: если Вы впредь снова попытаетесь отбить у меня заголовки первой страницы «Бильд», тогда я действительно разозлюсь. Сейчас я разъясню Вам иерархию птичьего двора: король заголовков здеся я, а Вы, Вы обязаны дальше писать свой музон. Эт ясно?» — а потом он рассмеялся.