За Кубанью - [11]

— Завтра собрание, — сообщает Салех, когда все усаживаются и умолкают.

Гостям это известно.

— Будут землю делить…

И это всем известно.

— Лучше бы этого собрания не было, — заканчивает Салех.

Поднимается шум — все говорят сразу. Измаил ударяет кулаком по столу — все смолкают.

— Салех прав! Будем так сидеть, они отберут у нас все.

— Надо посоветоваться со стариками, — предлагает Джанхот.

— Не штановиш на тонкий шук… — скорчив глупую рожу, шепелявит Салех. — И шлепой швинье попадает шолудь…

Все хохочут: Салех точно копирует их мудрого хаджи Сулеймана — от любого вопроса тот отделывается ничего не значащими поговорками.

— Придется сегодня ночью кому-то прогуляться. Решай, Измаил.

…Пролетают сутки. И вот уже люди собираются на площади перед ревкомом. Старики располагаются по старшинству на бревнах. Хаджи Сулейман усаживает рядом с собой раненого красноармейца Ильяса — не стоять же человеку, опирающемуся на палку. Идет степенный разговор о погоде, о Мекке, о коране — невозмутимости стариков могут позавидовать даже рыбы.

Но в толпе, которая все увеличивается с каждой минутой, говорят только о земле. Слева собираются сторонники передела, справа тесной группкой сбились довольные существующим положением.

На крыльце ревкома — Нух. Несмотря на жару, он в суконной гимнастерке, подпоясанной широким солдатским ремнем, поношенных диагоналевых галифе и хромовых сапогах. На бритой голове — папаха с большой красной звездой. Портупея с наганом — дома: нехорошо козырять оружием перед земляками. Нух стоит, опершись о перила, глаза его, грустные, встревоженные и все же полные решимости, устремлены на толпу. Будет бой, он это понимает. И радуется. В конце концов, революция — не для богатеев, они это сегодня узнают. Большинство проголосует за передел, и тут же начнет действовать комиссия. Интересно, как поведет себя Алхас: слухи о переделе достигнут леса этой же ночью. А может, уже достигли? Нух непроизвольно морщит лоб: думать об этом не хочется.

Солнце скатывается за тополя, на площадь ложится мягкая тень. Пожалуй, можно начинать.

— Собрание важное, — звучит голос Нуха, — поэтому предлагаю избрать председателя и секретаря. Надо вести протокол.

— Нух! — кричат слева.

— Салех! — раздается справа.

Салех поднимается на крыльцо.

— Секретарю полагаются стол и бумага, господин тхаматэ[2], — низко кланяясь Нуху, произносит он.

Справа прокатывается злорадный хохот: Салех всегда паясничает на собраниях. Эх, будь в ауле хоть один грамотный бедняк, Нух бы этого секретаря быстро поставил на место. Ильяс вот у Буденного читать и писать выучился, но с секретарскими обязанностями вряд ли справится. «Слушали, постановили, избрали…» Тут сам черт ногу сломит, а Зачерий требует, чтобы все было оформлено по правилам.

— Ты не дури, Салех.

Обычно после первого предупреждения Салех утихомиривается. Но сегодня он в ударе. Еще ниже кланяясь Нуху, он громко, так, чтобы было слышно повсюду, говорит:

— Если ты недоволен мной, могу подать в отставку. — Неожиданно выпрямившись, Салех козыряет.

Теперь уже смеются все — отзывчивая на шутку толпа воспринимает кривляние Салеха как невинное зубоскальство. Но Нух мгновенно настораживается — он улавливает в этом нечто иное: осторожный Салех никогда по импровизирует, каждый шаг ого заранее продуман. И сейчас он неспроста валяет дурака.

— Товарищи! — кричит Нух. — Внимание!

На площади становится тихо.

— Предлагается на обсуждение один вопрос — о переделе земли согласно Ленинскому Декрету от 26 октября 1917 года. Будем ли его читать? Кажется, все с ним знакомы?

— Не надо, знаем! — раздаются голоса слева.

— Читай! Пусть читает! — гремит справа.

Нух сразу все понимает: они тянут время. Значит, на что-то надеются. Надежда у них могла быть только одна — на лес. Да, сплоховал он, не следовало объявлять о собрании накануне. Впрочем, теперь уже ничего но переменишь.

Нух переводит декрет с русского, фразу за фразой. Тишина. С каждой минутой он чувствует себя увереннее, крепче.

— Декрет обязателен для всех. Давайте же наконец наведем порядок с землей, выберем комиссию, которая переделит ее. Отберем излишки земли у всех без исключения и дадим ее тем, кто будет обрабатывать ее своими руками. Разве мы не при Советской власти живем? Разве у нас нет сил выполнить наказ товарища Ленина?

— Есть! — закричали в толпе.

— Кто скажет что-нибудь?

Площадь затихла, было слышно, как ветер перебирает серебристые листья тополей.

— Что же вы молчите? — хмурится Нух.

— А о чем говорить? — выкрикивает Измаил, самый крупный землевладелец аула. — В декрете вовсе не сказано, что надо лишать земли честных тружеников. Там записано как раз наоборот — земля у крестьян не конфискуется.

— А мы и не будем конфисковать. В декрете написано, что земля распределяется на всех, а не только на мужчин. Вот мы и переделим ее. По едокам. Кто за это, прошу поднять папахи.

Левая сторона как бы вырастает на целый метр — над ней взлетает, колышется лес папах, правая разражается злобными ругательствами.

— Теперь надо выбрать комиссию по переделу.

Но тут внимание толпы отвлекает зловещий шум: свист, гиканье, топот. Все поворачиваются. Из переулка вылетает окутанная облаком пыли ватага всадников. В лучах заходящего солнца обнаженные клинки сверкают как молнии. Кавалькада лавой растекается позади толпы. Впереди на дородном караковом жеребце — грузный мужчина в черкеске с серебряными газырями: Алхас. Под громадной папахой — влажные, карие навыкате глаза, мясистый, похожий на перезрелую грушу нос и лохматые, топорщащиеся усы. Он медленно оглядывает толпу.