За краем Окольного - [11]

Малуша с трудом сглатывала, поднося гостям пироги, но тоска не отступала, душила. На глаза просились слезы, и спасала ее только приобретенная в киевской гриднице привычка сохранять невозмутимый вид, что бы ни происходило. Доносился голос Свенельдича: он расспрашивал старейшин о семьях, много ли сыновей, внуков, какое у кого хозяйство, сколько где засевают, сколько притереба, сколько пала[7], хороши ли были приметы на урожай озимых… Малуша знала, что он за человек – все это на самом деле занимает его не более, чем возня козявок под корягой. Но в его серых глазах светилось живое внимание, и весняки[8] отвечали охотно, уже веря, что киевский воевода – им лучший друг. К концу вечера они и правда подерутся за честь с ним породниться. Для успеха дела Свенельдич называл Малушу своей племянницей, хотя кровной родней она приходилась не ему, а его жене.

Вот-вот у нее появится жених. Какой-нибудь отрок вроде Велерада, остриженный в кружок, в беленой рубахе с тканым поясом… Или вдовец – как там эти старики рассудят, еще высватают ее за старого хрена… Вон тот, щуплый дед с коротковатой бородой все косится на нее своими глазками из чащи морщин – не с любопытством, как к будущей невестке, а с иным влечением, которое Малуша в гриднице тоже научилась с тринадцати лет отличать. Но в гриднице кто бы ее тронул, а здесь посватает ее дед за себя – и отдадут.

О Святославе Малуша старалась не вспоминать, но в этот вечер, для всех веселый, а для нее тяжкий, впервые подумала о нем не с тоской разлуки, а с гневом. Это он обрек ее на все это! И пусть она пошла с ним по доброй воле – он взял ее к себе, обещал сделать женой, а потом обманул и не смог защитить от позора и поношения! Вернее, не захотел. Натешился и выбросил из головы. Живет там со своей Прияной, будто Малуши и на свете нет, раз она ему больше не нужна.

Но она не исчезла. Святослав забыл ее, но ей еще жить и жить. Малуша понимала, что родные пытаются устроить ее дальнейшую жизнь как можно лучше. Даже Свенельдич разливается соловьем перед скучными и ненужными ему стариками, повествуя о своем давнем походе по царству Греческому, чтобы выторговать ей долю подобрее. Однако ей так тошно было думать, что Выбуты на том берегу, за бродом, отныне ее дом навсегда, а какой-то из этих весняков – ее судьба вместо Святослава, что она почти с надеждой подумала: может, она родов не переживет? Это ведь со многими случается…

После того дня Малуша отправилась в лес если не с радостью, то с надеждой. Может, эта таинственная, страшная Бура-баба, о которой говорили вполголоса, предречет ей что-то совсем другое? Не велит выдавать ее за сына Острислава Доброзоровича, или братанича Любомира Хорька, или внука Милонега Жилы. И что будет тогда… Этого Малуша не знала, даже вообразить не могла.

К Святославу ей не вернуться. Но может ведь быть, что у богов и судьбы припасено для нее нечто такое, чего ей и на ум не приходило?

* * *

– Запомнила, что сказать надо? – в пятый раз спросил Улеб, когда они остановились на берегу ручья.

Снегопадов в последние дни не было, и тут еще виднелись следы ног и копыт – с тех пор как здесь побывала Эльга.

– Да что я вам, дитя? – возмутилась Малуша. – Все я помню! Сорок раз слушала, как ваша мать рассказывала…

– Не перепутаешь? Стучи в левую створку и в нее же заходи. А выходить будешь из правой. И не шагай за ворота, пока Бура-баба тебе не даст киселя на ложке. За ложку сама руками не хватайся.

– И кость не бери голой рукой, – добавил Велерад. – Через варежку. Летом через рукав берут или через подол.

– Какие вы мудрые оба стали! – фыркнула Малуша. – Хоть сейчас в волхвы!

– Мы крещеные, нам нельзя в волхвы, – без улыбки ответил Велерад.

Улеб вздохнул и наконец прикоснулся к плечу Малуши – первый знак приязни, что она от них получила со дня приезда. Она поймала его взгляд: в нем было не презрение, как у некоторых, а скорее жалость. Уж Улеб-то знает, как играет человеком судьба и как может сломить и опозорить без вины. Велерад и сейчас на нее не посмотрел, храня хмурый вид. В свои семнадцать средний сын Мистины держался очень надменно, как никто в семье. Малуша была на два года его моложе, а ей казалось, что старше лет на десять. Молодые бывают строже стариков к чужим проступкам: кто сам в жизни еще обжечься не успел, всегда думает, что успеет отдернуть руку. Год-другой назад она и сама в душе презирала девок, приносивших в подоле, и была уверена, что сумеет остеречься. Но когда ее впервые потянуло к Святославу, когда она задумалась о нем как о своей судьбе, ей и в голову не приходило, будто надо чего-то «остерегаться».

Малуша отвернулась от братьев, взяла собранное Утой лукошко и, придерживая подол, решительно полезла вниз, на лед ручья. С таким чувством, что оставляет позади всю свою злополучную прежнюю жизнь. Ах, если бы можно было!

Узкая тропа уводила в глубь ельника и скрывалась за развесистыми зелеными лапами. Малуша продвигалась вперед осторожно, прислушиваясь к звукам леса. Не так уж часто ей, почти всю жизнь проведшей в Киеве, приходилось бывать в лесу. Что это за птица стрекочет, щелкает? На глаза ей попался бараний череп на сучке дерева; Малуша вздрогнула и забыла о птицах. Это же навья тропа! Здесь, может, и не птицы вовсе голос подают…