За гранью слов. О чем думают и что чувствуют животные - [13]

Мое профессиональное обучение строилось на том, что от малейших попыток экстраполяции на животное любых результатов деятельности человеческого разума, как то: нравственных ценностей, мыслей, эмоций, – следует бежать как черт от ладана. Мне с самого начала прививали классическое неприятие антропоморфизма, за что я очень благодарен своим педагогам.

Нельзя считать, что в каких-то своих проявлениях (любовных, супружеских, детско-родительских) животные наверняка думают и чувствуют то же, что думали и чувствовали бы оказавшиеся на их месте люди. Они – не мы. И отказ от подобного отождествления позволяет нам получить куда более достоверную картину того, что происходит на самом деле.

Но дело не в том, что вопрос о мыслях или эмоциях животных просто следовало отложить до лучших времен. Отнюдь. Весь предмет исследований оказался под запретом. Вполне себе симпатичный, гибкий и объективный наблюдательный подход закостенел и превратился в жесточайшую ментальную смирительную рубашку. На любые размышления над тем, какие чувства или мысли могли стать стимулами для того или иного поведенческого акта, было наложено табу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Профессиональный бихевиорист описывает только то, что видит. И точка. Под истинной этологией стали понимать описание и еще раз описание. Можно было написать: «Лев преследует зебру», а вот сказать, что он хочет поймать зебру, – уже антинаучно, потому что это «проекция человеческих эмоций». И вообще, может, лев – это лишенный сознания механизм? Надо еще доказать, что это не так. Можно было сказать: «Слониха встала между слоненком и гиеной». Между ним и антилопой она вставать не станет, а в гиене она видит опасность. Но боже упаси написать что-то вроде «мать пытается защитить малыша от гиены». Это же антропоморфизм, это за пределами добра и зла! Намерения матери нам неведомы! И гайки закручивались все туже.

На этапе становления этологии как науки было нелишним сделать из антропоморфизма эдакий сигнал опасности, что-то вроде выброшенного на мачте красного сигнального флага, чтобы все знали: «на борту опасный груз». Но, по мере того как вслед за нобелевским трио первопроходцев в эту область полевой зоологии повалили умы калибром поменьше, антропоморфизм превратился из сигнального флага в пиратский «Веселый Роджер». Появление слова «антропоморфизм» становилось сигналом к абордажной атаке, после которой было костей не собрать. Работу автора, заподозренного в антропоморфизме, не печатали, а в академическом сообществе, где тебя либо публикуют, либо хоронят заживо, это ставило на карту карьеру.

Даже самые аргументированные, проницательные, логически безукоризненные умозаключения о возможных мотивах поведения животных, их эмоциях и умственной деятельности могли лишить ученого профессиональных перспектив. Не надо было ничего утверждать – хватало и просто поставленного вопроса. Вышедшая в 1976 году книга со скромным названием «Вопрос осознанности животных» наделала такого шуму, что многие бихевиористы поторопились разжаловать ее автора, Дональда Гриффина, в нижние чины и заклеймить как «профнепригодного». Хотя Гриффин был не мальчик с улицы, а признанный авторитет, светило, автор теории эхолокации – именно ему удалось разгадать тайну навигации летучих мышей. И вот человека, которого десятилетиями почитали гением, теперь мешают с грязью зашоренные коллеги-ортодоксы за то, что он просто осмелился поднять вопрос о сознании животных!

Рассуждение о том, что кто-то кроме человека способен на чувства, было не просто запретной темой, а профессиональным самоубийством. В 1992 году один из авторов престижного журнала Science предостерег читателей «с бессрочными контрактами в высших учебных заведениях» от включения «работ по изучению сознания у животных» в план научных исследований, причем сделано это было на полном серьезе. Какие уж тут шутки.

Клеймя любые проявления антропоморфизма, ортодоксальные бихевиористы впадали в другую крайность, поскольку всячески способствовали укреплению досужего мнения о том, что сознание и чувства присущи исключительно человеку (подобная позиция, превращающая нас в пуп земли, называется антропоцентричной). Спору нет, прямые проекции наших чувств на животных могут привести к искаженному пониманию истинных мотивов их действий. Но огульное отрицание самой возможности того, что эти мотивы присутствуют, приведет к тотальному непониманию.

Игнорируя способность животных мыслить и чувствовать, этология как новая наука успешно встала на ноги. Но упорствовать в том, что животные этих способностей лишены, значило игнорировать науку как таковую. Что характерно, многие биологи-бихевиористы умудрились забыть об основной максиме биологии: все новое есть улучшенное и дополненное издание старого. Все, что может и умеет современный человек, ему не с неба на голову упало. Чтобы собрать последнюю модель homo sapiens, эволюции понадобился обширный арсенал комплектующих, каждая из которых создавалась под какую-то предыдущую конструкцию. Нам же они достались по наследству.

И досталось нам немало. Рассмотрим хотя бы сочленения ноги. Вы только подумайте, какой путь пришлось прошагать этим ногам по маршруту «членистоногое – четвероногое – двуногое прямоходящее». Верхняя кость задней лапы лягушки – это та же бедренная кость, которую можно найти у цыпленка или младенца. Вот вам и иллюстрация к трансформации способов передвижения от земноводных через крылатых птиц до железных триатлонистов, которые должны бегать, плавать и гонять на велосипеде.