За гранью дозволенного - [30]

«Ты вернёшься сейчас, — думал он. — Ты найдёшь меня здесь и придёшь ко мне — ты ляжешь со мной и обнимешь меня. Ты поможешь мне решить проблемы, и это неприятное испытание совершенно растворится в твоей любви ко мне».

Но она не вернулась.

Сейчас к его надежде примешивалось чувство обиды. Он обнаружил, что негодует на неё (как будто она каким-то образом предала его), хотя и отказывается её винить (у неё было право его предать).

Она вернётся, конечно, — нет, она не вернётся.

Его ум перебирал возможности на поразительной скорости; обида сменялась самоосуждением, самоосуждение снова превращалось в обиду, как маленький Дэвид делился своими игрушками с Моникой несколько лет назад: парнишка пытался изо всех сил быть щедрым, широко улыбался, предлагая своей маленькой сестричке игрушку — бронтозавра. Когда Моника дотягивалась до неё, Дэвид приходил в ярость и бил её куклой по подбородку. Джон также испытывал противоречивые чувства; он понимал, почему Джулия захотела оставить его, но возмущался этим её решением.

Так что в это сияющее, тёплое утро он выбрался из постели и двинулся бродить по коридору, сдирая с себя пижаму. Уловив урчание в животе, задержался полуобнажённый у лестницы, не уверенный в том, что ему следует делать дальше и как вообще ему действовать.

Может быть, ему стоило без особых усилий спуститься по лестнице?

Или, может быть, ему стоит ещё задержаться наверху, посмотреть на ступеньки, как человеку, который уставился на внушительный обрыв.

Ничего общего с фрагментами снов, которые доминировали в его ночных кошмарах внутри тоннеля, впоследствии он мог вспомнить только эфемерные впечатления минут, может быть часов, когда, всё-таки спустившись вниз, он в ступоре бродил по дому, переплывал из одной комнаты в другую, его тело едва тревожило облачка пыли, сверкавшие в солнечных лучах.

И тем не менее он всё ещё живо помнил сложенную записку на обеденном столе, развёрнутую вырезку из газеты под ней, как он думал, чтобы он мог оценить. Но напуганный тем, что может быть написано в письме или в газете, он не прочёл ни того ни другого. Вместо этого повернул назад, намеренно избегая столовой, шагая и шагая по дому, туда и обратно.

Он не забыл автоответчик в гостиной, его красный огонёк постоянно мигал. Восемь вспышек, он посчитал. Восемь сообщений, намеренно удалённых.

— Перестань!..

Или он нажал не ту кнопку, пытаясь их прослушать?

— Оставьте меня в покое!..

Или же он слышал все эти сообщения, бродя по дому, и без того зная, кто звонит?

— Просто оставьте меня в покое!..

Директор школы, Росас, повесили трубку, ещё раз повесили трубку, Росас, повесили трубку, Росас, кто-то ещё, кого он не узнал, — и никакой Джулии, нет её голоса, вызывающего его, спрашивающего: «Ты здесь? Ты в порядке? Возьми трубку, пожалуйста. Ты здесь? Мы едем домой, хорошо? Никуда не уходи — я люблю тебя».

Не то чтобы он забыл о собственной смерти, у него была мысль повеситься в гараже. Предварительно стоило поджечь дом (верёвка сожмёт его горло, натянется, когда он шагнёт с рабочего стола). Если бы он был виновен — если бы он был тем человеком, которого подозревал Росас, — Джон был уверен, что он покончил бы с собой неделю назад. Но он не был виновен — во всяком случае, он не был виновен в убийстве Банистера. Его вина, рассуждал он в то утро, слишком мала в сравнении с убийством. Более того, он хотел всё сделать правильно, и Джулия должна это понять.

— Не наказывай меня так, — сказал он ей, обращаясь к их свадебной фотографии на стене в гостиной. — Не ненавидь меня…

Долгое, долгое время его пальцы касались стекла фотографии. Его ладонь распласталась на изображении Джулии. Одетая в белое подвенечное платье, с букетом, она смотрела на него из их прошлого и улыбалась.

— Прости меня, — сказал он.

Они сфотографировались на заднем дворе дома её родителей, счастливые. Теперь он представлял себе, как она пересекает тот же задний двор, руки держат Дэвида и Монику. Трое пробираются между зелёных изгородей в тени пальм.

«Ты далеко от этого порочного дома, — думал он. — Ты едешь в свой настоящий дом».

Порой он сознавал, что сидит, сжимая телефонную трубку, в поисках незаписанного номера телефона её родителей. Но вместе с детьми Джулия забрала с собой информацию. Она забрала куда больше — бесчисленные мелкие вещицы, которые он счёл бы жизненно необходимыми, когда перебрался под землю, — рецепты блюд, которые любил, место, где лежат запасные ключи, способность переставлять таймер микроволновки, общую аккуратность всего, что делала, терпение и мягкость.

Солнце пробилось в окна гостиной, последний луч преломился из-за угла. Свет опустился прямо туда, где стоял телефон, ослепил его, пока он набирал телефонные номера, тыкая в цифры и отчаянно надеясь каким-то чудом связаться с Джулией. Прикрыв рукой микрофон, закрыл глаза, поднёс трубку к уху и напряжённо прислушался.

На линии появился оператор.

— Какой номер вы набираете?

Он убрал руку, заговорил с настойчивостью:

— Мне нужна помощь.

— Да, — сказал оператор, — как я могу вам помочь?

Он ощутил, как луч света гаснет, его жар в последний раз окатил лицо, словно маска. Открыв глаза, он посмотрел через гостиную, сфокусировавшись на двух объектах, которые видел всё утро, не понимая, что это, пока его не охватило чувство их значительности: планёр на кушетке и коробка карточек покемонов, которые так ценила Моника.