За гранью безумия - [71]

Речитатив Зинки не воспринимался человеческой речью, звучал назойливым жужжанием, бестолковым шумовым фоном. У Матвея не было сил драться, не было слов, не было слёз… Зинка отшвырнула в сторону пустую канистру, подцепила осиновым колом то, что осталось от тела Василисы – бесформенный комок обугленной протоплазмы. Пронзила насквозь, вырывая его у Матвея из рук, и запустила вместе с колом, как копьё, далеко в озеро. Матвей кинулся было следом, но она не позволила, повисла на плечах, заставила вновь опуститься на колени, что-то говорила ему, гладила, пыталась целовать… Его сердце, казалось, перестало биться… или даже исчезло совсем, и где-то внутри, на его месте, шевелила ледяными щупальцами ужасающая чёрная пустота.

– Ну вот и всё, пойдём, пойдём домой, мой хороший, мой любимый, мой единственный… Я никому тебя не отдам, никому, пойдём же со мной, вставай, вставай… – Она потянула его за плечи, попыталась приподнять. – Давай же, я помогу тебе одеться, пора идти нам, стемнеет скоро…

Он, наконец, услышал её. Обернулся, посмотрел снизу вверх – чужим, незнакомым, малоосмысленным взглядом.

– Мотенька мой… – прошептала она, ещё не веря, не желая верить.

– Ты… кто? – спросил Матвей.

2

Однажды, уже довольно давно, один заезжий философ, беседуя с подгорчанами, обмолвился фразой, которая запомнилась надолго. Он сказал, что улыбки подгорских женщин напоминают ему крепкие мужские рукопожатия. И в этом, определённо, было что-то. Жизнь в затерянной таёжной деревне с суровым климатом предполагала работу на износ, требовала как физических кондиций, так и психологической устойчивости. Тех, кто не справлялся, жизнь ломала и перемалывала, изгоняла из Подгорска – либо куда-нибудь в нижние деревни (так подгорчане называли все населённые пункты, расположенные ниже по течению реки Ухты, начиная от Утёсова), либо в города, а то и вовсе на тот свет. Те же, кто оставался, способны были на многое.

Зинаиде Акуловой пришлось сначала одеть мужа, точно большую безжизненную куклу. Потом вести его за собой. Пока она его держала за руку, он покорно шёл, хоть и спотыкался то и дело. Стоило лишь отпустить – садился прямо на землю в траву или на камни и подыматься более не желал. Приходилось перетаскивать его через упавшие валежины, преграждающие путь, – он то ли не мог, то ли не хотел самостоятельно перекинуть ноги через высоко лежащие стволы.

Примерно с полпути он уселся на землю окончательно и бесповоротно, и она потащила его на себе, на своём горбу, по ночному лесу, освещённому лишь луной да пляшущим пятном света от налобного фонарика. И пройти по этому маршруту оказалось гораздо труднее, чем на вспышке эмоций прикончить суккуба. Сколько раз она падала, то спотыкаясь на гладких, шатких камнях, то просто от того, что подкашивались ноги, сколько раз до крови закусывала губу, чтобы сдержать слёзы, задавить внутри рвущуюся наружу тёмную бабью истерику… За всю дорогу Матвей не произнёс ни одного слова, не издал ни единого звука и, даже когда, падая, ударялся лицом о камни, не вскрикнул ни разу, не простонал, будто и не было его уже в этом теле вовсе.

За километр до моста она свернула в сторону от русла Тагарлычки, побрела через лес – а ведь это ещё добрых четыре километра… Но идти к мосту всё же не рискнула: вечером, на пути туда, она видела несколько дорогих внедорожников, люди из них рыскали окрест, искали какого-то пропавшего депутата с женой, и от встречи с этими людьми сейчас не стоило ждать ничего хорошего. Тем более что в кармане Матвеевой куртки она обнаружила визитку некоего депутата Амбросимова. Боялась и позвать кого-нибудь на помощь, не хотела, чтобы Матвея видели таким односельчане. И снова шла, неся свою тяжкую ношу, через заросли, через буреломы, через холмы и распадки меж ними – напрямую, как ближе…

Когда она в конце концов добралась до дома, уже давно рассвело, и сосед Бердач, ранняя пташка, завтракавший в это время у себя на кухне, видел их в окошко.

И ещё задолго до этого часа, когда полная луна только клонилась к закату, на берегу озера Тагарлык зашевелился привязанный к дереву мертвец. Напряг ещё пока твёрдые мышцы, с лёгкостью разорвал путы, потянулся, восстанавливая двигательные функции. Сделал шаг, затем второй, третий… Наклонился над безжизненными останками Тайны, на удивление бережно и осторожно поднял их на руки. И неуклюже заковылял в сторону озера.

3

Дома Зинаида раздела Матвея и уложила его в постель. Выпила горячего чаю, наглоталась валидола и улеглась на кухонной лежанке, стараясь не шевелиться – болело всё тело, все кости, все внутренности. Засыпая, она надеялась, что ещё в течение дня всё наладится – порча спадёт, Матвей вернётся – живой, весёлый, ласковый…

Но этого не случилось – ни в этот день, ни в следующий, ни через неделю. Матвей с постели так и не встал – если не спал, то лежал овощ овощем и глядел в потолок – осунувшийся, серый, худой. Механически ел и пил, если она кормила его с ложечки, и после этого гадил под себя, так что ей пришлось купить и приспособить для него медицинское судно. Весть о случившемся, разумеется, облетела всю деревню с быстротой телеграфа, но она не желала ни с кем разговаривать на эту тему и в дом тоже не пускала. Многие ей советовали свезти мужа в больницу, но Зинка боялась, ведь Шагаиха предупреждала её, что вдали от Подгорска он помрёт.