За гранью безумия - [32]

Он протянул руку туда, где лежал телефон, – и увидел лишь рыжее месиво.

* * *

Мелок закончился весь. До последней крошки – и даже их Данила разминал, размазывал по линолеуму, чтобы ни одна не пропала даром.

Он окружил себя кругом. Двумя. Тремя.

Как Хома Брут. Как гребаный Хома Брут. Как сраный Хома Брут.

Вся мебель сдвинута в угол – как можно дальше, – чтобы они не подобрались, не подкрались, не вышли из тени.

Под холодильником лужа. Во всей квартире нет электричества. Данила не знает, но почему-то абсолютно уверен, что сочно-рыжие, словно капли меди, чуть шевелящиеся комки сейчас где-то там, на площадке, в распределительном щитке.

Тогда, когда все только начиналось, он был уверен, что его проблема решится за пару дней, а как же иначе? Вот, кажется, она уже и решилась.

Они где-то там, за дверью. Шевелятся. Законопатили собою щели, заблокировали дверное полотно. Заполонили квартиру, оставив ему лишь эту комнату.

По коридору бродит и шелестит беззубым ртом бабка. Иногда она останавливается и трясет головой – и муравьи выпадают из ее ушей и ноздрей.

Данила выглядывает в окно. Там толстяк. Вокруг него – шевелящееся месиво, рыжее море. Волны цвета меди перекатываются по его поверхности. Прибой бьет о стену дома под Данилиным окном и рассыпается быстрыми, проворными брызгами.

Когда море мелеет, толстяк присаживается на корточки и начинает испражняться. Муравьи выходят из него тугой колбаской, они сплетены друг с другом лапками, покрыты слизью, как новорожденные котята. На солнце слизь высыхает, и муравьи приливом втекают в рыжее море.

Во рту сухо и как-то щекотно. Данила разлепляет спекшиеся губы, проводит языком. Что-то перекатывается под ним, покусывает и царапает тонкими лапками.

«Почему именно я? – пульсирует в голове одна-единственная мысль. – Что я сделал?»

Он задает этот вопрос снова и снова, снова и снова – несмотря на то что знает ответ.

Просто так.

Так получилось.

Просто им надо где-то жить.

А потом муравьи заполняют его всего, без остатка.

Максим Кабир Причастие

Когда кинокритик спустился с кампанилы Сан-Джорджо-Маджоре, солнце уже заходило за горизонт и последние лучи золотили пьяццу. Туристы неспешно брели мимо собора и уютных кафе, вежливо огибали наглых, топающих по тротуару голубей. Где-то в лагуне играл джаз; саксофон взвивался над набережной, как упругая струя из поливочного шланга, орошал пешеходов брызгами. Вапоретто, речной трамвай, перевозил нежную музыку Малера и смеющуюся публику и искрился от фотовспышек. Тёплый влажный сирокко, принесший в город Томаса Манна эпидемию холеры, сегодня окутывал ароматом булок и запахом ила.

Зеваки сгрудились на пристани, болтали и щёлкали дорогими зеркалками. Их воодушевлённость казалась кинокритику принуждённой, профаны – они понятия не имели, чем нужно восхищаться в действительности. Дилетантизм чужих эмоций нервировал; так истинные гурманы ужасаются, увидев святотатцев, закусывающих шампанское шоколадом.

Вапоретто выписывал зигзаги от берега к берегу. По полосатым выдвижным мосткам туристы входили в трамвай и занимали сидения. Малер лился напором, словно Господь опрокинул над городом полные австрийской музыки мехи.

Кинокритик полюбил потрёпанные верфи, скверы и грациозные колокольни до того, как увидел воочию. И всю неделю – хмельную, счастливую неделю! – строил маршрут, согласовываясь с фильмами. От пляжей Лидо, где терзался Густав фон Ашенбах у Висконти, до лабиринтов, в которых искал дочь герой Дональда Сазерленда. От художественной школы из «Потерянной души» до роскошного особняка из «Утешения незнакомцев». Улицы-декорации, улицы-легенды. Эннио Морриконе в плеере. Зачитанный путеводитель под мышкой. Короткие забеги в бакаро, дать отдых ногам, подкрепиться и вновь нырнуть в толпу. Знают ли вон те звенящие железом панки Рэнди Холмса? Помнят ли те симпатичные суетливые пенсионеры Джорджа Лэзенби?

Идиллическая картинка пьянила не хуже граппы, которую он пил с утра в неограниченном количестве, закусывая треской и оливками.

На каменном люке колодца нежились сытые коты. Под мостом плыла быстрая гондола с ярко-алыми креслами. Ветерок трепал красную ленту на шляпе гондольера. Лицо пассажирки маскировала вуаль, и кинокритик улыбнулся, догадавшись, что это Стефания Сандрелли в финале брассовского «Ключа». Бедная Сандрелли, доплывшая от великого «Конформиста» и изысканных фильмов Этторе Скола до телевизионной пошлости. Кинокритик махнул рукой. Сандрелли – конечно, она! – чуть склонила голову.

Чайки вспорхнули в закат.

Кинокритик пересёк мост и миновал старинный сад, заточённый за ажурную решётку. Стайка студенток выскочила из ворот, обдала свежестью и беспечностью. Кинокритик вспомнил, как бывшая жена говорила, пуляя в него DVD-дисками: «Это фильмы, понимаешь? А это, – она тыкала в себя пальцем, – жизнь! Фильмы! – пластиковая коробочка срикошетила от ключицы, – жизнь! Ты ощущаешь разницу?»

Жена гортанно смеялась над похабными шуточками, скучала в кинотеатрах, мазала физиономию жирными кремами и не умела сосредоточиться. В самый напряжённый момент картины запросто могла забросить свои ляжки на мужа и настойчиво ёрзать задницей, намекая на секс. В кровати он думал о грудастой Сандрелли, чтобы не потерять эрекцию.