За городской стеной - [19]

Тут было сердце ярмарки. Мостки скрипели под тяжестью животных, которых затаскивали наверх и загоняли в стойла. Кругом была раскидана солома, палки ударяли по стегнам, огромные машины с налепленными на ветровом стекле розетками разворачивались и покидали поле, увозя свой груз. Повсюду вертелись мальчишки, ошалевшие от деловой сутолоки. Пивная палатка с распахнутым настежь входом не вмещала всех желающих выпить, и часть их расположилась на солнышке снаружи; женщины разлеглись на разостланных плащах, обложившись каталогами и газетами. Готовились к конским соревнованиям жокеи: тут были пожилые мужчины с военной выправкой — один с лицом багровым, словно освежеванным алкоголем и открытым воздухом, в блестящем черном котелке, плотно нахлобученном на голову в целях предосторожности, с тоненькими кривыми ножками, подрагивавшими на боках гнедой лошадки; молоденькие девушки — Дианы все как одна, — которые восседали в седле весьма гордо, одна из них с молочно-белой кожей и пылающим румянцем особенно выделялась красотой и щеголеватостью костюма, ее маленький носик был надменно приподнят кверху, а сама она не менее надменно то приподнималась в стременах, то снова опускалась; какие-то мужчины в толстых твидовых пиджаках, с лицами, выдубленными не хуже поводьев, которые они держали в руках, в пропыленных бриджах, морщившихся над запыленными сапогами, с дымящейся сигаретой в зубах, — во всем облике их было что-то ухарское и в то же время глубоко провинциальное. Все они были между собой знакомы. Эти жокеи кочевали с ярмарки на ярмарку, почти как странствующий цирк, ежедневно заставляя провинциалов и фермеров трясти мошной, а сами получали за это оловянные кубки и бумажные цветы. Легким галопом выезжали они то на одну арену, то на другую с номером на спине, не зная толком ни неровностей поля, расстилающегося под копытами лошади, ни деревянных барьеров, зачастую расставленных на слишком близком расстоянии. Они были гвоздем программы. И нисколько не сомневались в этом — все с удовольствием шли посмотреть на них. Уж тут смущением и не пахло.

Ричард кинул взгляд за пределы ярмарки, в направлении, противоположном тому, куда уезжали машины. И опять его ошеломил покой, царящий всего в нескольких шагах отсюда. Через час-другой ярмарке придет конец, палатки снимут, мусор уберут, и от того, что происходило здесь, не останется и следа. Он не понимал, почему эта мысль так беспокоит его. Быть может, временное скопление народа казалось столь трогательным потому, что, свидетельствуя об искреннем желаний людей держаться вместе, добровольно объединиться, оно в то же время служило доказательством недолговечности людского единения. Как бы то ни было, но один только вид открывавшегося за полем пейзажа доставлял ему особое удовольствие.

— Видишь, вон! — сказал Уиф, указывая на женщину лет тридцати, которая вела по направлению к стойлам серую кобылу. — Это Энн Дьювен. — Он выжидательно помолчал. — Ее по телевизору показывают, как она препятствия берет. Я ее только на прошлой неделе видал. Она в этом году опять будет принимать участие в соревнованиях на приз за лучшую лошадь года. В Лондоне. Она, черт возьми, умеет из лошадки все выжать. Хиби ее кобылу зовут. Хи-би! Она под Энн прямо летает.

Ричард бросил на Энн мимолетный взгляд. Отметил почет, которым она была окружена: молодые жокеи старались пройтись будто невзначай мимо нее, с трепетом ждали ее кивка, громко хохотали, когда она отпускала какую-нибудь шуточку, — грелись в лучах ее славы.

— Мне только-только хватит времени купить подарки, до того как начнутся конские соревнования, — сказал Уиф. Они пошли к прилавкам — неровным рядам дощатых столов под навесами, на которых были разложены игрушки, сласти, всевозможные побрякушки, кухонная посуда; все красиво, все баснословно дешево. — Вот почему такие мероприятия разор для рабочего человека. — Уиф ухмыльнулся. — Подарки-то всем надо покупать, а это знаешь, в какую копеечку влетает.

Эгнис он купил две статуэтки — пивные кружки в виде толстяка в старинном костюме, беда только, что фигурки эти больше напоминали полоумных карликов, Дженис — коробочку шоколадных конфет и внучке — пушистого зайчика.

Покупал все это Уиф с роскошной небрежностью, не задумываясь и не мелочась, хотя денег у него было в обрез. Зарабатывал, он 11 фунтов 14 шиллингов и 4 пенса в неделю, и после уплаты 30 шиллингов за аренду земли и домика, налогов и счета за электричество, покупки угля, съестных припасов и прочих предметов первой необходимости в кармане у него мало что оставалось. Когда-то Эгнис тоже работала и не прочь была бы поработать и сейчас, но этому препятствовали два обстоятельства. Во-первых, Уифу очень не хотелось, чтобы жена его работала. Обычай, требовавший, чтобы муж содержал жену, укоренился так давно, что для Уифа нарушить его было бы мучительно; не менее мучительно было бы и Эгнис видеть, как он оскорблен и унижен этим. Вторая причина была не столь общепринятой. Он начинал работу в семь утра — добираясь туда на велосипеде — и возвращался зимой около четырех, а летом в пять часов вечера, и ему нравилось, чтобы обед ждал его на столе. Он не устраивал сцен, не предъявлял никаких требований, как иные мужья, считающие это неотъемлемым правом главы семейства, — он просто любил, чтобы обед к его приезду был на столе. И Эгнис любила ждать его с обедом. Поэтому, чтобы приработать немножко, он брался за всякие случайные работы, которыми занимался по вечерам, а Эгнис без конца вязала и шила — кропотливый труд, приносивший ей редко-редко когда 15 шиллингов в неделю. Этот источник дохода почти иссяк с рождением ребенка. Однако сокращение бюджета не обескураживало Уифа: он говорил о нем, ощущал его, он вполне сознавал, что нельзя ждать справедливости от общества, которое санкционировало такое положение вещей — да что там санкционировало, процветало именно благодаря такому положению, — но таков уж был его удел: он был слишком стар, чтобы бороться, следовательно, ему приходилось протягивать ножки по одежке. Пусть он не богат — это еще не причина терять чувство собственного достоинства.