За годом год - [54]

Алешка!.. Он не оставлял Валиных мыслей. Он часто словно шел рядом — и когда, всухомятку позавтракав, она спешила на лекции, и когда, усталая, возвращалась в общежитие, чтобы через час опять торопиться на собрание, на дополнительные занятия, на субботник. Он был где-то близко, когда Валя, подперев виски кулаками, углублялась в книгу, сидя в маленькой, всегда переполненной читальне. Он, казалось, стоял обок и тогда, на Троицкой горе, присутствовал в больнице…

Слова Зимчука, какая-то непоследовательная его добродетель вызвали в Вале протест, заставили встать на защиту Алешки, хотя она знала про него много зазорного. Еще в первые дни освобождения слышала, что тот с компанией на "студебеккере" выехал в пригородную деревню, где до войны был совхоз, и приказал согнать бывших совхозных овец. Переписав их и выбрав самую жирную, погрузил ее на машину, предупредив, однако, сельчан, что те головой отвечают за остальных. Когда же Валя возмутилась его поступком, захохотал: "Где ты живешь? На земле аль где? Посмотри, что другие делают! Пианино таскают, ковры… Иван Матвеевич вон занял себе особнячок со всем готовым — и неплох. Заплатит по твердым ставкам за вещи райфинотделу и будет, как у христа за пазухой. А я что? Мне про запас не надо. Детишкам на молочишко, и хватит…"

Нет, его можно было упрекать во многом, но не в гаденьких расчетах. Он отроду не знал ни жадности, ни далеких прицелов. Натосковался за войну по человеческой жизни и захотел наверстать, пожить свободно, не особо задумываясь над чем-нибудь. И если уж говорить правду, то это лучше, чем Урбанович. Алешка хоть невольником самого себя не становится. А перегорит излишек сил — и может заблестеть, даже засиять. Его не гнетет никакая тяжесть, как Урбановича. Этот же, кажется, сам себя в неволю уже продал. И если Иван Матвеевич думает, что Алешка делец, а Урбанович беззаветный труженик, — это он просто не в ладах с правдой. Алешка отнюдь не пропащий.

Но чаще Валя думала о нем в иной связи. Он вспоминался ей удачливым и безрассудно смелым, когда действовал где-то на грани легенды — в подполье. "Оценили меня, море широкое! — хохотал он. — Дают только за одну голову махорки, спирту и десять тысяч марок! Хоть ты сам к ним иди и сдавайся. Вот черт!" Завитки волос на его голове тряслись, как бубенчики, загорелое лицо сияло. Валя вспоминала свое первое знакомство с Алешкой, когда тот в форме полицая явился на конспиративную квартиру и потребовал у нее документы. А потом, потыкав пальцем в Валин паспорт, въедливо сказал: "Я так и знал — липа. Ваши не учли одной мелочи: орла на печати повернули головой не в ту сторону…" И еще одно часто вспоминалось — лестничная площадка в коробке напротив городской управы. Валя несколько раз ходила теперь туда и никак не верила, что это было: жандарм на перекрестке, у подъезда управы сытый в яблоках конь, запряженный в легкую пролетку, и немецкий холуй, который показался в массивных дубовых дверях, услужливо раскрытых швейцаром. Чтобы перехватить пролетку, надо было пробежать квартал, и они побежали. И, может быть, только прикосновение Алешкиных рук возвратило ей тогда самообладание… А позже? Когда убитый предатель валялся на мостовой, а они, как было условлено, бросились в разные стороны, Алешка задержался. Зачем? Безусловно, в случае чего отвлечь погоню на себя… Нет, так не мог поступить ни хитрец, ни ветрогон, ни… как еще его там называл Зимчук. А что срывается, хулиганит, то это от гордости, оттого, что не везет и обижают…

На днях ее вызвали в Верховный Совет получать орден. С утра надев лучшее платье, она прямо с лекций побежала в Дом правительства. И пока заполняла анкету, а потом, притихшая, ожидала в строгом зале — рассматривала его, вместе с другими слушала наставления молодого, но лысеющего работника наградного отдела, как вести себя во время вручения наград, Валя не теряла на дождь", что вот-вот откроются двери и она увидит своих товарищей, Алешку. Но они почему-то не приходили, и вокруг были только незнакомые люди. Улучив момент, она позвонила Зимчуку — не ошибка ли? Но в ответ услышала его маловразумительные, сердитые слова. Ей показалось, что он даже ахнул от неожиданности и досады…

Так созрело решение сходить к Алешке, увидеть его, поговорить.

Валя поднялась по заснеженной лестнице на второй этаж, остановилась возле обитых соломенным матом дверей и огляделась. Снег лежал на лестничной площадке, как на крыльце. По лестнице была протоптана уже пожелтевшая тропинка, по которой Валя и поднималась сюда, но выше, на ступеньках, лежал снег нетронутый, покрытый слюдяной ноздреватой коркой.

Валя отряхнула с ботинок снег и постучалась.

— Давай заходи! — послышался голос Алешки.

В клубах холодного воздуха она переступила порог, забыв, с чего собиралась начать разговор.

Алешка сидел на табуретке возле кровати и протягивал ложечку бледной старой женщине, лежащей на высоко поднятых подушках.

— Сегодня отменяется, — не оглянувшись и приняв Валю за кого-то другого, сказал он. — Мать опять захворала. Да ноги вытри, наследишь еще.

Женщина отвела его руку, и худенькое, морщинистое лицо ее озарилось радостным удивлением: