За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - [2]

«Оставьте это, – классик недовольно ткнул рукой в беседку, – потом! Все это потом!»

Через десять минут бригада рабочих дружно демонтировала фонтан, снимая с него бронзового купидона, стараясь не оставить ни одной царапины ни на металле, ни на мраморе, а через два часа доставила его, целого, невредимого, во двор дачи классика.

«Вот это находка! – потирал руки классик. – Великая удача! Какие линии, какие пропорции, какой изящный ракурс! Невероятное произведение!»

О том, что известный писатель разрушил фонтан на старой дворянской даче и выломал из фонтана купидона, стало известно Сталину. Тот приказал:

– Вызовите-ка этого деятеля ко мне!

В Крым полетела открытка – простенькая, неприглядного глинистого цвета, с маркой, изображавшей шахтера с отбойным молотком, напечатанной прямо на поле открытки, и незатейливым текстом: «Дорогой товарищ, вам надлежит явиться тогда-то, туда-то, в подъезд такой-то, на этаж этакий, и все». У классика невольно дрогнуло сердце: он понял, что его вызывает сам Сталин.

Са-ам Сталин – и это очень много значило, это было решением судьбы, биографии, может быть, самой жизни, это классик тоже хорошо понимал. И хотя он не мог летать на самолетах – выворачивало наизнанку от болтанки и воздушных ям, сердце обрывалось и застревало в глотке, когда самолет падал в очередную пропасть – вышел он из самолета, чуть живой, зеленый, с мокрыми от рвоты губами, немедленно сел в рейсовый «дуглас» и понесся в Москву.

В назначенный час Толстой явился в Кремль, в знакомую приемную, в которой бывал уже несколько раз, встретил там одного из помощников вождя.

«Товарищ Сталин находится на совещании, – сообщил тот, – пройдите по коридору до конца, там дежурный скажет, куда идти дальше».

Писатель сделал вальяжный кивок, благодаря помощника, и двинулся по коридору искать Сталина. Дежурный долго изучал его документы, потом показал на следующий коридор – необычайно длинный, растворяющийся в дневном сумраке.

«Там, видать, также сидит дежурный, – подумал классик, – опять предстоит объяснение».

Хождение по коридорам, от дежурного к дежурному, продолжалось минут пятнадцать, классик сделался зеленым, как после тяжелого полета. Его начали одолевать нехорошие предчувствия, губы тряслись, он уже прокручивал в мозгу свою жизнь, особенно последние три месяца, пока находился в Крыму, и безуспешно пытался понять, в чем же провинился перед Сталиным? Нет, ни в чем, он чист перед товарищем Сталиным, чист и свят, открыт, как перед Богом, весь на ладони, и нынешние проходы по коридорам – чистая случайность, служебная забывчивость помощников великого человека, скоро он увидит Сталина и все разом встанет на свои места.

Наконец он вошел в последнюю дверь, указанную очередным дежурным, и очутился в огромном мрачном зале, где не было мебели, ее будто бы специально отсюда вынесли. Недобро поблескивал хорошо натертый паркет, в нем отражался свет огромных тяжелых люстр – их было несколько, четыре или пять штук, по тонне весом, ничего не понимающий классик не смог даже сосчитать – он вошел в зал и надеялся увидеть в нем Сталина, по обыкновению приветливого и насмешливого, но не увидел никого – зал был пуст.

Стены завешивали тяжелые, монолитные, словно вырубленные из камня портьеры, окон не было. Наверное, они были, но под портьерами не угадывались. Не может быть, чтобы такой огромный зал был без окон.

Пространство зала невозможно было объять, оно давило, прибивало человека к паркету, плющило, превращая его в мошку, тяжелые люстры, готовые сорваться с крюков, добавляли ощущение беззащитности, никчемности перед громадой зала. «Это ничего, это пройдет… Древние греки строили свои храмы, рассчитывая именно на этот эффект: огромное сооружение и человек – мошка перед ним, совершеннейшее ничто, и иной смерд, стоя перед большим мраморным храмом, чувствовал себя именно мошкой, комаром и покорялся гигантскому объему, готовясь к собственному уничтожению. На этом построены не только храмы – построены целые религии… Но где же товарищ Сталин?» Классик, сопротивляясь давящему чувству пространства, огляделся, сделал несколько шагов по надраенному паркету и поскользнулся – паркет был гладок, как лед.

«Только на коньках ездить, – опасливо подумал классик. На коньках он никогда не ездил, не умел и льда боялся – вот беда, будь она неладна. И где же товарищ Сталин?»

Товарища Сталина не было. Классик хотел приблизиться к портьере, чтобы подержаться за нее, но побоялся – во-первых, паркет такой скользкий, что у него вряд ли устоят ноги, а во-вторых, за портьерой может оказаться охранник, что еще хуже скользкого паркета – охранников классик боялся панически и на то имелись свои причины.

Прошло минут пять.

«Может, отсюда есть какой-нибудь выход, дверь в помещение, где сидит товарищ Сталин, а дежурный мне о нем не сказал?» Писатель огляделся еще раз и тяжело вздохнул – никаких дверей, никаких выходов. Лицо его сделалось бледным, на лбу выступил пот.

Прошло еще пять минут. Лицо классика снова изменило цвет, позеленело, глаза запали, рот увял, сделался дряблым, причудливая чупрынь, украшавшая огромное темя, развилась и превратилась в обычную неряшливую косицу, пиджак под мышками взмок – на поверхность проступили два неопрятных темных пятна, рубашка тоже сделалась мокрой и прилипла к телу.