За две монетки - [37]

— Парижское еще гаже. И еще запутанней.

Ну и что тут ответишь?

А главное — зачем?

Поднимаясь по эскалатору, Марко назло товарищу щелкнул фотоаппаратом. Смешные круглые фонари. Панорама станции, как ее, «Проспект Маркса». Ну и пусть кадр точно не получится — с собою две запасные пленки.

Марко честно щелкал кнопкой камеры. Ррраз — красная громада музея Ленина. Рраз — панорама Красной площади, вполоборота — Гильермо в кепке, как раз недовольно отвернувшийся в сторону, но против света получится отличный невнятный силуэт товарища-иностранца. Рраз — мавзолей с почетным караулом; на чугунных черных цепях стайками щебечут малыши, как птички на проводах. Часовые с каменными, ничего не выражающими лицами смотрят перед собой; если достоять до смены караула, увидишь, как они, удаляясь, смешно задирают ноги — тот самый «римский» шаг, ногу почти горизонтально поднимают, а потом резко опускают, — по словам бабушки, сам дуче заимствовал у Гитлера этот шаг в качестве строевой находки, а коммунисты зачем-то переняли для себя. Нужно непременно посмотреть на эту потрясающую клоунаду и заснять для бабушки! Ррраз — кремлевские темные ели, зубчатый край стены. Рраз — алые звезды… мда… а что поделаешь. Рраз — многокупольный храм Богородицы, именуемый также собором блаженного Василия, а блаженный — это не то, что у нас, не беатификация; у православных beato значит — сумасшедший ради Бога, от себя отказавшийся. Ну, примерно как Алексей — Божий человек, или с кем это еще можно сравнить? Может, с ранним Франциском… Когда он брата Руфина посылал нагишом проповедовать ради его смирения, и другие схожие истории.

Гильермо честно кивал, не слыша почти что ни слова. Восхваляемый Марко храм был похож на огромный свадебный торт — Бог весть, что такое. Чем дальше, тем больше его всячески ломало и тошнило от огромного города, от нарочито большевистского его уклада, от постоянных звезд, от красного цвета: слишком близко оказывался некий компаньо Рикардо Пальма, который здесь бы чувствовал себя как дома — с газетой «Унита» под мышкой, почти читавший Грамши, почти знавший лично Тольятти. Эти красные звезды выше крестов, символ торжествующего материализма, точно пришлись бы ему по душе.

— Красиво, правда?

— Не люблю я большие города, — невпопад ответил Гильермо, почему-то вдруг ясно увидевший летний задворок Вивьера с яркими южными тенями, с цветами в кадках, растрескавшимися каменными стенами наполеоновских времен, с голосом одинокой птицы где-то среди дикого винограда над головой — грозди по крыше, по голубым деревянным ставням… — Слишком большой он для меня.

— Рим же тоже большой.

— Рим хотя бы древний. Там камни рассказывают — о тех же первомучениках рассказывают и о первых Папах. А тут кругом советский новодел.

— Так Кремль московский как раз древний! — возмущенно вступился Марко, ныряя носом в постоянно раскрытый путеводитель. — Вот храм Покрова — одна тыща пятьсот шестьдесят один… Лобное место — эта круглая штуковина, кафедра такая, откуда объявляли приказы царей — тыща пятьсот тридцать четыре…

Гильермо, родившийся в двухтысячелетнем городе с тремя тысячами жителей, где первый христианский епископ появился в третьем веке, только дернул плечом, не желая ввязываться в ненужный спор. Он и не думал, что когда-нибудь встретит город, по сравнению с которым ему Рим покажется прекрасным.

Так что он даже обрадовался, когда Марко обратил внимание на великий российский магазин — надо же, какое дурацкое название, государственный супермаркет — навроде галереи Уффици раскинувшийся напротив мавзолея. Это, по крайней мере, причина отвлечься и развлечься; а матушке будет приятно получить из Москвы что-нибудь простое и ненавязчивое, фарфоровую тарелку с видом города или художественный альбом. Помнится, сама святая Бернадетта, прослышав, что ее портрет продают в Лурде за пару сантимов, улыбнулась: «Хорошо, мол, больше я и не стую». Но маме будет приятно, а молодой отец Гильермо-Бенедетто некогда был и вовсе счастлив, принимая из ее рук алый крест-сердце Шарля де Фуко.

Так и получилось, что к половине седьмого вечера Марко стал гордым обладателем коллекции предметов, при одном взгляде на которые — на любой из которых — его спутник начинал зримо противостоять пресловутому эстетическому коллапсу.

Кроме открыток, которые даже и считать было бесполезно, Марков рюкзачок отяжелел на четыре статуэтки олимпийского мишки (коричневые золоченые зверюги стоили каждый по четыре рубля, о чем бывшему синдику еще предстояло узнать!) Две статуэтки девицы с косой, в кокошнике и тоже с олимпийскими кольцами на животе; полотенце с русскими петухами и с олимпийской символикой посредине; скатанные в трубку плакаты в количестве пяти штук, один особенно ужасный — с девицей (той самой?) в кокошнике, с тарелкой не то блинов, не то монет, Welcome to Moscow; книжка с… кажется, с Пиноккио на обложке (вот уж чего точно не найдешь во Флоренции!); два художественных альбома — с видами Москвы и бабушкина Петербурга, то есть, конечно, Ленинграда (каждый ценою в половину месячного содержания брата-священника); полотенце и кухонный фартук опять-таки с олимпийскими кольцами и стилизованным изображением, кажется, Кремля (Джованна любит на кухне возиться); фарфоровая тарелка с сеятелем (Роти бы обзавидовался, а Жонас бы застрелился)