За что и с кем мы воевали - [7]

Тщетно последний русский посол в Вашингтоне Бахметьев направлял Государственному департаменту перечень условий для России при разработке мирного урегулирования, в который входили «безоговорочное аннулирование Брест-Литовского договора и других соглашений, заключенных Германией после 7 ноября 1917 с пластями, действующими от имени России или политическими и национальными группировками, претендующими на власть в любой территории бывшей Российской империи».[3]

В это время молодой А. Даллес (вместе с братом Дж. Ф. Даллесом участвовавший в разработке американской позиции) шлет из Прибалтики совсем другой план, предлагая немедленно воспользоваться провозглашением независимой Литвы и антирусскими настроениями Ю. Пилсудского. Даллес подчеркивает «необходимость срочной военной помоши», с тревогой сообщая, что «литовское правительство (Тариба) отошло на Запал от Вильно к Ковно, а в Вильно сформировалось советское правительство».[4]

Британия — союзница России — фактически признает Латвию, поскольку ее представитель в Лондоне — британец Г. Симеон, передает послу США «протест от имени временного правительства Латвии в связи с тем, что германские войска вопреки статье XII Компьенского перемирия покидаютЛатвию, оставляя ее открытой для занятия красными или белыми войсками, которые под разными флагами могли объединить страну».[5]

Но Антанта так и не признала ни одно из белоэмигрантских правительств России, в связи с чем А.И. Деникин горько отмечал, что одновременно «они охотно и торопливо признавали все новые государства, возникшие на окраинах России». А Польша? Ведь Ю. Пилсудский остановил Буденного только с помощью Врангеля, ударившего в тыл большевикам. Но, когда большевики, заключив Советско-польский договор, перебросили войска на юг, ни поляки, ни французы помогать белому Крыму не стали, а Пилсудский цинично заявил: «Пусть Россия еще погниет лет 50 под большевиками, а мы встанем на ноги и окрепнем[6]».

Общий тон английской политики был определен самим Ллойд Джорджем в английском парламенте, когда он прямо сказал, что «сомневается в выгодности для Англии восстановления прежней могущественной России».[7] Антанта вовсе не боролась с советской властью как таковой, хотя и сдерживала проникновение революции в свои страны, а искала возможность закрепить уменьшение геополитической величины, каковой была Российская империя.

У внешнеполитического представителя Деникина в Европе — С. Сазонова (министр иностранных дел России с 1914 по 1916) — были сведения касательно «Грандиозного плана Англии, имевшего целью расчленение России. Балтийские государства должны были окончательно отрезать Россию от Балтийского моря, Кавказ должен быть буфером, совершенно самостоятельным от России, между нею и Турцией и Персией таким же самостоятельным должен быт стать и Туркестан, чтобы раз и навсегда преградить путь в Индию. Персия попадала целиком под власть Англии, а „независимость“ Кавказа, Туркестана и Балтийских государств ограничивалась бы практическим протекторатом Англии над этими областями». Подобные очертания промелькнут в некоторых англосаксонских эскизах послевоенных конфигураций входе Второй мировой войны, перечеркнутых победой Советской армии. Этот план — прообраз событий на постсоветском пространстве после 2000.

Итак, осудив Ленина, пришлось бы сочувствовать Великой России — «единой и неделимой», а она-то и есть первый предмет ненависти, сталинский СССР после мая 1945 — всего лишь второй, и вовсе не из-за репрессий, ненавистных и нам самим, а из-за победной державности. Поэтому ленинская Советская Россия, в которой убивали священников и рушили церкви, расстреливали и крестьян и гимназисток без всякого суда и следствия, не вызывает осуждения. В. Ленин ведь был западником, а большевизм — формой отторжения не только всего национального русского, но и всего державного — российского. Для Ленина Европа должна была найти образцовое воплощение в революционной России.

«Сталинизм» же, если оценивать идеологическую особенность его исторической философии по сравнению с ранним большевизмом, сохранял революционное отторжение православно-русского мировоззрения, но осуществил некую инкорпорацию «российского великодержавного». Это произвело мутацию марксизма на почве русского сознания масс и позволило возникнуть «духу мая 1945 года». С ним советское великодержавие достигло уровня системообразующего элемента мирового устройства. Во второй половине XX века западная историография в ответ прочно и окончательно привязала клише «советский империализм» к русской истории.

Реакция окружающего мира на преодоление максималистских установок раннего ортодоксального большевизма была отрицательная! Восстановление традиционных ориентиров внешней политики СССР вызывало еще большее противодействие Запада, хотя идея мировой революции ему как раз уже не грозила. В ответ на рецидив великодержавния сразу стали искать корни «сталинского деспотизма» не у Робеспьера, Томаса Мюнцера или Иоанна Лейденского — родоначальников революционного террора, даже не у Петра Великого, но у Ивана Грозного и Чингисхана, хотя большевиков Октября 1917 первоначально рассматривали как «наследников Просвещения и Великой Французской революции», закрывая глаза на их революционный террор.