За час до рассвета - [82]

Делаю вам, господин гауптштурмфюрер, предложение: освободите маму, сестру, брата — и я добровольно сдамся. Устраивает? Понимаю, вам нужны гарантии. Такой гарантией буду я сам. Если примете мои условия, я незамедлительно явлюсь к вам, после то вы должны освободить моих родных. Как видите, я доверяюсь вам, хотя уверен, товарищи назовут мой поступок безумием, более того — самоубийством.

Если мои условия приемлемы, то сделайте так: переводчицей у вас работает Лунина Клава. Так вот, пусть она в своей квартире на подоконник поставит три цветка гортензии. Как только цветы окажутся на окне, я направлюсь в ваш кабинет. Но это также будет означать, что вы, господин Рейнхельт, согласились освободить моих родных и ни в коем случае не нарушите данного вами слова.

Константин Трубников»

От Клавы Рейнхельт скрыл свою радость.

Бегая сейчас по кабинету, он два раза прикладывался к бутылке с коньяком. «Вот это да! Комсомольцы сами сдаются. В моей практике такого не бывало! Будет, что рассказать в семейном кругу. Никогда не поверят. Комсомолец — и поразительная сыновья нежность. Умный, а поступает глупо».

После обеда ему доложили: явился какой-то русский, не называет фамилии, упорно доказывает, что господин гауптштурмфюрер обещал немедленно его принять. Рейнхельт приказал тщательно обыскать посетителя, ощупать складки его одежды, поднять по тревоге команду внутренней охраны, а уж потом доставить русского к нему.

Пока выполнялись его распоряжения, Рейнхельт для успокоения нервов выпил три рюмки коньяку, на всякий случай спрятал в комнате отдыха главного вахмистра: о неприкосновенности своей особы он теперь не забывал!

Ожидая прихода Трубникова, Рейнхельт обдумывал, как ему лучше вести допрос, чтобы сломить волю комсомольца. Еще и еще раз обращался к досье этой семьи, изучал собранные о ней материалы, пытаясь вникнуть в образ мышления Кости, Василия, Надежды Илларионовны, Ирины, разобраться в том, какие силы подняли на борьбу, что питает их лютую ненависть к немцам.

Личной собственности, скажем, фабрики, завода или земли, которые надо защищать от завоевателя, у них в помине не было. Обыкновенные рабочие, отдающие внаем свои силы. В прошлом вдова почти нищенствовала, пока не подросли дети. И на тебе — партизаны, всей семьей в подполье ушли. Невообразимо! Парадокс!

В среде эсэсовских офицеров Рейнхельт слыл знатоком человеческих душ. Он подчеркивал перед своими коллегами образованность, начитанность, воспитанность. Наизусть декламировал Гейне и Пушкина, Гете и Лермонтова. Всегда с иголочки одетый, в начищенных сапогах, чисто выбритый. В обществе он ловко поддерживает светский разговор, не скажет грубого слова даме, прячется в комнату отдыха, дверь которой обита войлоком, когда в кабинете истязают женщин: их стоны не воспринимают его уши. В то же время дьявольские камеры-костоломки оборудованы под его руководством, по его чертежам изготовлены орудия пыток.

Многоликий Рейнхельт менялся в зависимости от обстоятельств: с начальством — один, с подчиненными — другой, а с арестованными — третий. И никто не видел его настоящим, подлинным.

Когда в кабинет ввели Костю Трубникова, гауптштурмфюрер несколько минут не отрывался от лежащих перед ним бумаг, давая почувствовать, что в поступке комсомольца ничего из ряда вон выходящего не видит, что такие явления происходят чуть ли не ежедневно. Поморщившись, с досадой оторвался от увлекшего его занятия, равнодушно спросил:

— Я вас слушаю.

— Я — Трубников! — с подчеркнутой твердостью произнес фамилию Костя.

— Трубников? Какой?

— Разве вы не читали моего письма?

— Письма!.. Какого?

Костя не смутился, предвидя возможность такого приема. Тогда в темноте подвала он как следует не рассмотрел гауптштурмфюрера. Сейчас перед ним сидел, учтиво улыбаясь, стройный белокурый молодой офицер с надменным, самоуверенным взглядом светлых, навыкате, глаз.

Рейнхельт не выдержал пронизывающего взгляда Константина.

— Ах, того письма, в котором о горшочках гортензии?..

— Именно того… Я сдался, как видите. Приступайте к выполнению условий договора, — потребовал Трубников.

Рейнхельт встал, расправляя плечи, потянулся.

— Не петушитесь, Трубников, — играя голосом, проговорил гауптштурмфюрер, — присаживайтесь, поговорим.

Костя приподнял и осмотрел стул: надежный ли?.. По-хозяйски усевшись, напомнил:

— Мне уже доводилось с вами беседовать: там, в подвале гастронома.

При упоминании о подвале гастронома Рейнхельт вздрогнул, это не ускользнуло от Кости.

— Говорите потише, ушные перепонки у меня в порядке, — после паузы сказал Рейнхельт. — В развалинах мы находились в неодинаковых условиях. Потому наши точки зрения остались не полностью выявлены. У меня здесь, как видите, удобнее беседовать. Так вот, юноша, в одной из листовок вы, скорее ваши друзья, точнее Метелин…

— Он выбыл из борьбы, — прервал Костя.

— Не о нем сейчас речь. Повторяю, в листовке вы проповедуете совершенно правильные, на мой взгляд, мысли. Подчеркивая суть вооруженного столкновения между Германией и Россией, вы, я бы сказал, прозорливо заметили: это не конфликт за спорную землю или выгодный пролив. Нет! Это борьба идей, столкновение двух миров. Я правильно цитирую?