За час до рассвета - [16]

— Нас, молдаванок, за влюбчивость огненными называют. Я… Я люблю вас… С одного удара сердца… полюбила.

— Полюбила! — поразился офицер. — Здесь не место…

Офицер повел ее в скверик напротив гостиницы, и они долго там гуляли. Она что-то оживленно говорила, он задавал ей какие-то вопросы.

Из-за тумбы для наклейки афиш за ними внимательно следили Сашко и его друг Витька. По тому, как офицер улыбался, мальчики поняли, что она говорит ему приятные слова.

— Предательница она, я так и знал, — наконец прошептал Ежик.

Витька с облегчением вздохнул:

— И зачем она нам сдалась, если с немцами якшается. Побежали отсюда, все расскажем Ирине… Может, больше за ней и следить не нужно.

Ежик почесал за ухом:

— Но, может быть, она дурачит фрица. — И, чтобы заинтересовать дружка, добавил: — А вдруг она наша наипервейшая разведчица, может, она из Москвы на парашюте сброшена. Одевается нарядно, красивая. Я слышал, будто таких берут в разведчицы.

Витька отмахнулся:

— Я есть хочу. Заглянем в казино, что в индустриальном техникуме. Там швейцаром мой родной дядька Тимофей… По краюхе хлеба выпросим.

Швейцар Тимофей, старик с представительной внешностью, с длинной окладистой бородой, сунул ребятам по куску хлеба, пригласил прийти завтра.

Мальчики тут же вернулись в сквер: ни цыганки, ни офицера там не было.

Все следующие дни они долго шатались по центральной улице, но цыганку не встречали. Однажды, проголодавшись, ребята снова завернули к швейцару Тимофею. Тот втолкнул их за ширму, угостил гречневой кашей. В казино вошли офицер и цыганка. Они громко разговаривали. Она называла его Энно, он ее Ружей.

Через стеклянную дверь было видно: офицер подвел девушку к столу, предложил стул, уселся сам.

В зале было пусто. Из-за ширмы выскочил официант с салфеткой, перекинутой через левую руку. Немец приказал:

— Подать мое любимое, — и обратился к Руже: — Располагайся как дома, нам здесь не помешают.

Тимофей, подметая пол, спросил, как себя чувствует его сестра — Витькина мать. Витька, не отрывая глаз от цыганки, ответил, что жива и здорова.

Ружа казалась смущенной, она говорила сбивчиво:

— Вы вправе презирать меня. Но я… я стала рабой своей страсти. Я вся как есть перед вами. Вы мне каждую ночь снитесь.

Лицо Энно оставалось каменным.

Официант неслышно расставил закуски, тарелки. Хлопнула пробка от шампанского. Ружа, вздрогнув, рассмеялась. Офицер выхватил у неловкого официанта бутылку, наполнил фужеры.

Первые бокалы выпили до дна.

— Вам можно позавидовать, — сказала Ружа. — По-русски говорите, как настоящий москвич.

— Отец позаботился. Мы жили в Прибалтике, в замке. Русских там предостаточно. Среди них детство провел. Великолепный был замок — лес, пруд… Советы пришли и отобрали. Да ненадолго.. Мне все вернут на веки вечные.

Он снова налил вино в бокалы и, чокнувшись, залпом выпил.

Тимофей толкнул Витьку в плечо:

— Погостевали и хватит. У нас охрана.

— Я никого не вижу, — сказал Витька.

— Они там, — и Тимофей показал на потолок. — Пока господ офицеров нет, они в бильярдной шарики гоняют.

— Дядечка, дай музыку послушать, — взмолился Витька. — Хоть еще немножечко.

— Только замрите…

Рейнхельт еще выпил бокал шампанского. Ружа пододвинулась к нему ближе, положила ладонь на его руку, с мягким упреком сказала:

— Прошу вас, не надо так много пить.

Слова ее озадачили Рейнхельта, он долго вглядывался в лицо девушки, что-то соображая.

— Непостижимая ты, Ружа, — сказал Рейнхельт. — Впервые встречаю столь наивную… Нет, ты всерьез просишь не пить?

— Как сестра, прошу, как верный друг, умоляю, не пейте.

— Отдыхаю, Ружечка, отдохнем вместе. Три месяца в непрерывных боях что-нибудь да значат!.. — Рейнхельт выпил еще бокал шампанского: — Эй, официант, подай нам семиструнную.

Взяв гитару, аккуратно протер белоснежным платком:

— Согрей песней душу, пожалуйста.

Ружа оживилась:

— Для вас с удовольствием.

Ружа запела. То была не песня, а трогательный интимный разговор с кем-то:

— Погубили они меня,

твои жгучие глаза,

какие прекрасные они,

какие манящие они…

Голос ее дрожал, прерывался, временами в нем слышались стоны, жалобы. Ежик приметил, что даже офицер расчувствовался.

Вдруг, опустив голову на стол, Ружа зарыдала.

Рейнхельт вначале растерялся, потом, склонившись, участливо спросил:

— У тебя горе?

Опа долго не отвечала. Открыла сумочку, отвернувшись, попудрилась. Доверчиво взглянула на Энно, порывисто произнесла:

— Детство вспомнила… Все, что потеряла, что отняли, вспомнила.

— Вы очаровательны, Ружа. — Он с готовностью наполнил бокалы: — Расскажите подробнее о себе.

— Отец под Сухуми имел усадьбу, виноградники, крупным виноторговцем был. Все отобрали, с сумой по миру пустили.

Рейнхельт поднялся, заложил руки за спину, обошел стол. «О себе рассказывает естественно, — размышлял он. — Будем в Сухуми, каждое слово проверю. А сейчас?.. Расстрелять никогда не поздно. Поручу полиции проследить, где бывает, с кем встречается, кто она в действительности».

Вслух сказал:

— Верьте мне, все наладится. В походе на Восток каждый из нас ищет свое: одни — жизненного пространства, другие мстят за то, что их вышвырнули из насиженных гнезд, вынудили где-то прозябать. Обещаю вам вернуть отцовские виноградники, потерянную усадьбу. Мы отомстим за кровь близких вам людей. Отомстим!