За Байкалом и на Амуре. Путевые картины - [54]

— Лайба хайцаба! (пожалуйте чай пить), — пищит он тоненьким голоском и с терпением, достойным лучшей участи, повторяет эту фразу тысячу раз.

Другие приказчики фузы наблюдают за уроком и помогают своему товарищу.

— Лайба хайцаба! — слышится в тысячу первый раз.

Старший хозяин фузы сидит, дремлет, лениво вслушивается в однообразный звук повторяемых слов и по сонному его лицу изредка пробегает самодовольная улыбка.

Скуластая физиономия китайца прильнула к клетке; с другой стороны такое же скуластое и смуглое лицо товарища уставилось на птицу и урок продолжается не прерываясь.

— У! Его жестоки! — объясняли китайцы мне, имевшему случай присутствовать в фузе во время урока: — которая неделя поучи, — все говори, все говори, — конец нету!

— Да бросьте вы это ученье, — охота вам! — говорил я.

— Како можна? Его поучи, — после говори буду, — хырошанки…

И опять начинается ученье-мученье.

— Лайба хайцаба! — лепечет наконец скворец, к великой радости учителей.

Все довольны, смеются, размахивают руками, даже дремлющий хозяин встает со своих нар и улыбается, глядя на скворца, вконец осоловевшего от уроков.

— У! Нама палендза (птица) очень мудрена люди. Всяка слова знаета, — филонсофа! — рассказывают потом китайцы всем своим знакомым русским и расхваливают птицу.

Главные акционеры фуз, утомившись от спанья и дремоты, иногда для разнообразия уезжают из Маймайтчина, за шесть верст, к озерам; поездка эта предполагается с целью наудить рыбы, но и там на берегу озера, с удочкой в руке, китаец покачивается из стороны в сторону от одолевающей его дремоты; солнце ярко светит и, пропекая спину рыболова, убаюкивает его на берегу.

«Нет, — думает он, — здесь неудобно, жестко, и подушек мало, и солнце печет, лучше ехать домой», — и, полусонный, он возвращается обратно в душный и пыльный Маймайтчин. Некоторые из молодых хозяев (а такие редко бывают — по большей части все старики) летом уезжают верст за 15–20 от Маймайтчина в монгольские улусы и развлекаются там в обществе монголов.

До того времени, пока не было разрешено свободной торговли, китайцы редко ездили в г. Троицкосавск (4 версты от Кяхты), потому что отъезд этот был сопряжен с разными хлопотами: нужно было просить разрешения у своего начальника, потом у русского комиссара, объяснять причины, зачем и для чего понадобилось ехать в город, и потом уже, получив разрешение и билет на пропуск через шлагбаум, ехать, но не иначе, как только на определенное время, часа на два или на три. — Двухколесные китайские повозки тяжелы и неуклюжи, лошаки, везущие их, не имеют силы скоро бежать и вот по этой причине китайцы просят русских купцов дать экипаж и лошадей для поездки в город. Русские купцы не отказывают в этом своим соседям и они со смехом и припрыгиванием усаживаются в удобную коляску; рысистые кони мчат их по шоссейной дороге и удовольствию китайцев нет конца: точно дети хохочут и припрыгивают в экипаже, и кучера-то потреплют по плечу, и проезжему знакомому закричат, показывая на себя: — смотри-ка, мол, еду в город!..

— Ну, приятель, спасибо, — благодарят они потом русского купца, — очень спасибо! Русски лошки (лошади) очень ярова ходи (шибко бегают)…

— Что же у вас таких нет?

— Наша печински лучше еси… Здеся только нет…

И — опять соврал: в Пекине и во всех городах, как и в Маймайтчине, китайская жизнь во всех отношениях одинакова. Сложившись раз навсегда в известные формы, она в них и остается, и никто не изъявляет желания на перемену, не изъявляет потому, что не видит и не слышит о другой жизни; а в пограничных городах, при столкновении с другими народностями, хотя иной и удивляется чему-нибудь и хотел бы завести у себя нечто подобное, но спешит скрыть свое удивление, спешит показать, что это вовсе не хорошо; что «печински лучше», да и как же можно делать какие-либо нововведения, нарушать вековые правила, да кто и позволит нарушить? Китайское правительство за этим строго смотрит. Вот посмотрим, что-то будет теперь, после того, как европейцы сломали нанкинскую фарфоровую башню…

Обычай, правило, программа до того всосались в плоть и кровь китайцев, что они не смеют ранее известного года отрастить себе усов, бороды, не смеют, отрастивши, их сбрить, да и бритье обыкновенно производится в известное число месяца. Не смеют они, по собственному желанию, переменить зимнюю фуражку на летнюю, — каждый выжидает известный день, в который все население переменяет зимние шапки на летние; будь в этот день 30° холода, а китайцы все-таки наденут летние шапки, потому что уж так всегда водилось, зачем же нарушать обычай.

— Ну, а вот как же насчет опиума? — спросишь бывало китайца, разговорившись о их обычаях.

— Э, приятель! Тута дела особлива, тута всегда и прежде тихоньки были повози…

— Закон же вам запрещает курить опиум?

— Тута ничего: тута всегда много люди тихоньки кури была.

Следовательно, дело совсем не в законе заключается, а в том, был ли он прежде нарушаем или нет; если был, так нечего и думать, — дорожка протоптана: не я первый, не я последний. Эта логика, кажется, общечеловеческая. А между тем, курение опиума преследуется китайским правительством жестоко; впрочем известно, что преследованием не всегда можно уничтожить преступление.