За Байкалом и на Амуре. Путевые картины - [53]

Стоит только кому-нибудь из русских купцов объявить китайцам, что он желает купить чаю, как на другой же день зал его наполнится китайскими приказчиками, которые положительно будут осаждать купца с предложением чаю. По этому случаю русский купец и не выходит сам в комнату, назначенную в его доме для китайцев, а впускает их по одному в свой кабинет и за каждым запирает дверь. Для того, чтобы соблюдать очередь, все китайцы усаживаются на стулья, стоящие у стен комнаты, и крайний к двери кабинета, по выходе оттуда китайца, заменяет его место в кабинете; лишь только он поднялся и освободил свой стул, как сидевший с ним рядом пересядет на его место, его сосед тоже и так все китайцы пересядут стулом ближе к двери кабинета. Точно на исповедь ходят они в комнату хозяина, и продолжается такая исповедь иногда с утра до вечера: все китайцы побывают в кабинете, а купец дела все-таки не сделал; назавтра опять та же история, и продолжается она до того времени, пока купец не выйдет из своего кабинета в зал и не скажет: — ну, господа, дело кончено, я чай выменял, больше мне не надо.

Китайцы начинают приставать, просят объяснения, у кого выменял чай, на какой товар, почему у него, а не у меня и т. д.; но купец, долго не думая, уходит и запирает дверь кабинета. Иногда, после его ухода, китайцы еще долго стоят у дверей и кричат: «отопри, тоненький слова есть», и, не дождавшись открытия дверей, уходят с бранью из дому; а завтра опять идут и опять ждут торгового дела. Летом, вообще, такие случаи редки, потому что кяхтинцы выжидают решения дела на нижегородской ярмарке; зимой же каждый день во всех купеческих домах с утра до вечера комната полна китайцами и производятся торговые сделки.

С 10 часов утра до 12 Кяхта пустеет: китайцы ушли обедать и отдыхают. Акционеры фуз после обеда спят часов по пяти, и, напившись чаю в 3 часа дня, снова дремлют с трубкой в зубах. В продолжение пяти лет моего знакомства с китайцами, я только однажды видел китайца, читавшего книгу. Это меня удивило, как явление редкое.

— Какую это ты книгу читаешь? — спросил я его, вглядываясь в непонятные для меня китайские знаки.

— Книга мудрена! Тута все писал, как подериза военна (как на войне дрались).

И китаец пустился рассказывать содержание книги; наговорил он мне множество чудес о китайском военном искусстве, о силе китайских богатырей, прославившихся в истории своими невероятными подвигами и доблестями, вроде того, например, как один богатырь размалевал себе рожу красками, сделался похож на страшного зверя, взял в руки меч и, бросившись на неприятеля, в один час истребил все его многочисленное войско.

— О, тута нама богатыри, жестоки! — добавил китаец, воодушевляясь рассказанными подвигами. Подвиги китайских богатырей, — про которые мне пришлось слышать самодовольный, многоречивый рассказ китайца, — эти подвиги и богатыри, совершающие их, относятся не к народному эпосу, т. е. не к тому времени, в которое всякий народ, в безыскусственных словесных произведениях, поэтически выражает свой взгляд на окружающую природу; нет, рассказы, слышанные мной, составляли эпизоды из китайской истории последнего столетия и потому я считал совершенно разумным остановить разболтавшегося китайца и сказал ему:

— Все, брат, это вздор, сказки нелепые!..

— Како сказки! Тиби дураки! Тута книги государи дело, его воля спрашива, когда книга писати! — кричал китаец, размахивая книгой.

— А все-таки в книге твоей только одна чепуха.

— Тиби сам чипуха! — гневно сказал китаец и спрятал книгу в ящик.

Он долго потом сердился на меня за то, что я выказал недоверие к его книге. Вообще китайцы склонны ко лжи и часто врут так, что, как говорится, мухи дохнут от их вранья, таково оно тошно. Например, на вопросы: — сколько верст до Урги? — китаец скажет немного-немало тысяч пять, тогда как до Урги всего 300 верст. Или, — каковы китайские пушки? — китаец скажет, что у них есть пушка, из которой если выпалить, то ядро пролетит прямо в Москау (в Москву). И как ни старайся разуверить, — ничего не сделаешь, китаец будет божиться, клясться и не сознается во лжи. Ложь их всего более развита в тех случаях, когда разговор идет о их отечестве, или при сравнении предметов русских с китайскими. Были, например, в Кяхте маневры, двигались правильные колонны войск, гремела музыка; китайцы смотрели, разинув рты, и дивились, но как только спросили их: что, хорошо? — Худа! Нама печински лучше! (У нас в Пекине лучше). — И так во всем: что бы ни показали китайцу, как бы ни заинтересовала его показанная вещь, но только стоит спросить: что, хороша?

— Худа! Нама печински лучше, — ответит китаец и отойдет от вещи: не стоит, мол, смотреть.

Грамотных между китайцами много, т. е., пожалуй, все живущие в Маймайтчине знают грамоте, но какая же это грамота: выучился китаец нескольким десяткам знаков, необходимых ему в общежитии, и кроме них ничего не смыслит; для него каждая книга также темна, как и для безграмотного. Те грамотники, которые понимают печатное, могут считаться по одному на тысячу.

В летний день, от скуки и от безделья, китайцы не знают, куда деваться; обойдут все дома в Кяхте, надремлются вдоволь, а времени до вечера остается еще все-таки много. Таким образом обойдя все торговые дома в Кяхте, возвращается приказчик в фузу, ответит на вопрос сонного хозяина, что дел никаких нет, — и не находит для себя более любезного занятия, как сесть перед клеткой скворца, обучать его человеческому языку.