Южный Урал, № 31 - [18]

— Ты зачем мое место ломаешь?

У Петьши седушка так из рук и выпала. Обернулся, смотрит, а перед ним девица стоит красоты несказанной, точь-в-точь, как по посказульке, даже с молоточком в руках. Парня от робости прямо холодом окатило. Глаза вытаращил, рот разинул, будто сказать что-то хотел да поперхнулся, голову в плечи втянул и давай в угол пятиться. А она видит, что он ее боится, подступает к нему полегоньку. А у самой взгляд суровый, брови сдвинуты, губы подрагивают.

— Ну, — говорит, — что? За дедовским богатством пришел? Много ли золотых слиточков да серебряных плиточек повыгреб? Оно же у тебя, у дурака, сквозь пальцы провалилось. Слыхал, небось, что богатство-то это не во всякие руки дается? А?

Петьша уж и вовсе в угол забился. А она все ближе, ближе к нему подходит да молоточком поигрывает, ровно к гвоздику примеривается. Тут Петьшу совсем страх обуял. Глаза зажмурил, в комочек сжался и хрипит:

— Сгинь, сгинь, сгинь, нечистая сила!

Настёнка только посмеивается:

— Нечистая, говоришь? А вот мы сейчас поглядим, авось, и в чистую выйдет…

С этими словами сгребла она его одной рукой за шиворот да ка-ак взашейки двинет (а на силенку не обижалась: не зря за парня сходила), тот так лбом дверь и открыл. А за порожец еще запнулся — и вовсе кубарем в сенки вылетел. Потом вскочил, кинулся во двор да через заплот — только его и видели. Откуда прыть этакая взялась! А Настёна выбежала на крыльцо и кричит ему вдогонку:

— Попомни, хитник: только то из рук не выпадет, что крепко в голову положено да душой согрето…

Э-э-эх, да где там! С Желтковым ли умом этакую словинку понять! Не тем миром мазан. Разве вы вот, ребятки, молоденькие, авось, докумекаете, к чему это она молвила? Глядишь, оно вам еще, может, и в жизни пригодится.

Ну, а я пойду. Мне еще внучку моему, Семушке, письмецо на ответ отписать надо. Поклон-от от вас сказывать? Ладно. Чего? Про колхозные дела? Ну, это первым делом. О всем пропишу, не сомневайтесь. Что? А-а-а, как потом Настёнкина жизнь сложилась? Про нее да про дорогую памятку как-нибудь, случится время, в другой раз доскажу. Только это уж совсем особо слово будет. Так-то, милые.

ЛЮДИ И ДНИ

Николай Артюков, агроном РАЗГОВОР ОБ АГРОНОМЕ

1

Много лет назад в один из колхозов Челябинской области приехал агроном Застойников на трехтонной машине. Сам он сидел в кабине, багаж его занимал весь кузов. Под квартиру агронома колхоз отвел просторный и светлый дом с постройками — хлевом, сараем и курятником.

Запас знаний агронома был велик. Если бы все, что он знал и умел, описать крупным почерком на бумаге, а бумагу упаковать в тюки, то эти тюки завалили бы кузов трехтонной автомашины. Но агроном своим багажом, а равно и багажом знаний распорядился одинаково странно: распаковывать не стал, берег да берег, неизвестно для чего. Колхозники стали называть агронома чудаком и… поделом. Прямо с кузова машины снесли в сарай диван, шифоньер и книжный шкаф. Из нескольких комнат квартиры он занял одну, в которой поставил стол и две табуретки. Венские стулья, ящики, с посудой, корзины с бельем, сундуки с одеждой и многое другое было снесено в сарай, сделавшись на неопределенное время насестом для залетавших туда воробьев.

Стол в его квартире был покрыт какой-то краской черно-бурого цвета. Горячий чугун с борщом агроном ставил прямо на стол, не опасаясь, что жар его покоробит, а сажа загрязнит: стол по-прежнему оставался гладким и черно-бурым, то есть как будто чистым. А обедал на газетке: скатерть надо стирать, а это дело хлопотливое, газетку свернул и выбросил — куда проще! Ел прямо из чугуна — тарелки надо мыть.

На стенах его квартиры не было картин, зато пол представлял картину живописную: никогда агроном его не мыл, да и подметал только к большим праздникам.

Что и говорить: неуютная жизнь была у агронома! При всем этом жизнью своей Застойников был весьма доволен. Довольно было и колхозное начальство: никогда ни с кем агроном не спорил, особенно был покладист в разговоре с председателем, соглашался с ним во всем, даже если видел, что тот явно ошибается.

С утра до вечера Застойников проводил в поле, на токах, но, странное дело, колхозники его не баловали любовью. А причина этому была самая простая. Ничего в колхозе не изменилось, никаких новшеств агроном не внедрил, и то, чему он учил, было известно из лекций на агрокурсах: как сеялку установить на норму высева, на каких участках что сеять. Например, озимая рожь не любит солонцеватую почву, или, как ее в деревне называют, кавардачную землю. А ведь агроном должен быть на целую голову выше самого передового колхозника, ибо он учился в институте, много лет работал по специальности.

О странностях его жизни в быту знали все, но никто не упрекал агронома за эти странности. Но почему же и на работе он ведет себя странно? «Был бы дождь да гром — и не нужен агроном». Что и говорить, живучая поговорка, хотя и нелепая. Но с чего бы это ей не умереть? Давно бы пора ее забыть. И в колхозе давно забыли ее, но как приехал Застойников — вспомнили, стали повторять чаще.

Но разговоры — разговорами, а дело — делом. В ином колхозе совсем агронома нет, но если бригадир был на курсах да толковый мужик, дела идут подчас лучше, чем там, где безвольный агроном. А Застойников был именно таким. Районное начальство о нем больше судило по сводкам, а сводки Застойников составлять умел: цифры выводил красивым почерком, линии чертил двойные: жирную — чернилами, а рядом проведет тонкую линию красной или зеленой тушью. На такой отчет посмотреть было любо-дорого. С первого взгляда можно было подумать, что Застойников живет просто. На самом деле у него были правила, которых он придерживался. Что и говорить, правила ветхозаветные и не все их можно изложить коротко, но на самом главном надо остановиться: не судите да не судимы будете.