Южный Урал, № 2–3 - [56]

Случай свел его с Борисом Осиповичем Котелянским. Они сошлись быстро, как люди одного душевного склада.

Борис Осипович жил в Екатеринбурге уже несколько лет, но определенного места службы получить не мог: помехой являлось еврейское происхождение. Он был опытный, знающий врач, но обращались к нему за помощью только бедняки, к которым не ехали другие врачи. Так он и остался врачом для бедных. Несмотря на постоянную нужду, Борис Осипович никогда не жаловался. Он много работал по специальным вопросам из медицинской практики. И в то время, когда другие врачи отдыхали по вечерам дома за карточным столом или в клубе, он возился с микроскопом и писал статьи.

— Я просто начинаю опасаться, что в одно прекрасное время сделаюсь знаменитостью, — шутил он.

В глазах Дмитрия Наркисовича он был примером труженика, который вошел в жизнь народа деятельным началом.

— Только так и следует жить, — говорил Мамин.

Другое знакомство оказало ему существенную помощь в литературной работе. Наркис Константинович Чупин жил в доме главного горного начальника Иванова. Мамин познакомился с ним вскоре после приезда в Екатеринбург. Разговорились об уральской старине.

— Заходите ко мне, — пригласил старик. — Чайку попьем. Покажу вам, батенька мой, такие уникумы, что ахнете.

Дмитрий Наркисович воспользовался приглашением и в первый же свободный вечер отправился в дом горного начальника. Чупин жил в нижнем этаже. Квартира выходила окнами на улицу. В комнате бросалось в глаза множество книг, в беспорядке разбросанных везде, где только было возможно: на полках, на столе, на стульях, на полу. Низкий потолок по углам оплела паутина. В комнате стоял тяжелый, затхлый воздух. Все здесь производило впечатление заброшенности, одинокой, бесприютной старости.

Хозяин с желтым худым лицом, с длинными седыми волосами, в старой студенческой шинели приветливо встретил гостя, засуетился, снял с одного из стульев горку книг и поставил кипятить чайник.

— Вы уж простите меня, старика, за беспорядок.

— Не беспокойтесь, Наркис Константинович. И чаю я не хочу, я к вам за духовной пищей пришел.

— Одно другому не мешает, батенька мой…

Пока хозяин хлопотал насчет угощения, Дмитрий Наркисович рассматривал книги. Были здесь и записки путешествия академика Лепехина, и «Хозяйственное описание Пермской губернии» Попова, и много других материалов по уральской старине. Даже косяки дверей были испещрены всякого рода записями. Одна из них гласила:

«Татищев маэору Угримену: «Татарина Тойгильду за то, что, крестясь, принял паки махометанский закон, — на страх другим, при собрании всех крещеных татар, сжечь; а жен и детей его, собрав, выслать в русские городы для раздачи; из оных двух прислать ко мне в Самару».

— Так, значит, по приказу Татищева Тойгильда был сожжен?

— Точно-с. Это был последний случай сожжения. Стыдно сказать, что распоряжение-то дал Татищев… Сей птенец гнезда Петрова, ученый, умнейший человек своего времени. Да-с… История, батенька, кровью пахнет.

— Петр, Татищев — это были гиганты. Урал их будет помнить.

— Еще бы! Когда Татищев предложил Петру проект промышленной компании и сослался при этом на Саксонию, Петр ответил: «Саксонский манир отставить!»

— Как вы сказали? «Саксонский манир отставить?» Ха-ха-ха! Великолепно сказано! Я знаю в истории еще одну самобытную фигуру — это протопоп Аввакум. Какая сильная и цельная натура!

— Вот и чайник вскипел… Присаживайтесь к столу!

Чупин закашлялся.

— Старость!.. Вот надо бы написать историю горных заводов. Боюсь сил нехватит. Вам, молодым, нужно за это дело взяться. Читал я ваши статейки в «Екатеринбургской неделе». Слышал, вы над романом работаете. Я вот сам хоть не писал художественных сочинений, а за писателя головомойку получил. Как-то на экзамене в горном училище у меня присутствовать изволил сам начальник Уральского горного хребта Глинка. Артиллерийский генерал, аракчеевской выучки, самодур и деспот. Продиктовал я ученику у доски отрывок из «Мертвых душ»… что-то о Чичикове. Генерал как рявкнет: «Как, Чичиков? Это, значит, Гоголь — щелкопер! Как не стыдно тебе, Наркис Константинович? Почтенный ты человек, а диктуешь на казенном экзамене такую мерзость! Никогда тебе не забуду этого. Сейчас же стереть с доски! Продиктуй что-нибудь из сочинений многоуважаемого Василия Андреевича Жуковского…» Вот, батенька мой, как вашего брата литератора делят: на чистых и нечистых… Хе-хе!

Он засмеялся беззвучным стариковским смехом.

С грустью уходил Дмитрий Наркисович. Ему было жаль Чупина. Он испытывал к нему уважение за его труд землепроходца в области изучения родного края. И в то же время Мамин понимал, что эта египетская работа очень тускло освещена творческим горением.

— От чупинской работы пахнет погребом, — говорил он, вспоминая холодную комнату с грудами книг и рукописей.

Для него лично история являлась спутницей современности. В прошлом Урала он искал объяснения событий сегодняшней уральской жизни.

9

В Екатеринбурге так называемое «общество» разбивалось на кружки. Существовал кружок инженеров, кружок любителей музыки, театральный кружок. Дмитрий Наркисович при своей общительности и жадному интересу к людям не замыкался в себе. Наоборот, он сам стал центром, вокруг которого группировались передовые представители екатеринбургской интеллигенции.