Южный Урал, № 10 - [27]

— Нет! — и, помолчав, добавила: — Нечего мне там делать…

— Смотри, как хочешь. А хозяин-то тебе знаком, что ли? — продолжал допытываться дед.

— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.

— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину.

Устинья сдвинула брови.

— Подождем, люди раньше нашего приехали. Пускай мелят…

Дед принялся за хомут. «С характером бабочка, — подумал он про нее, — камень. Что задумает, на том и поставит».

— С хлебом-то у нас плохо, — протянул он.

— Ничего, не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру смелем, — и, увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.

— Ассаляу маликум! — поздоровался тот по-казахски.

Одежда Умара была местами перепачкана мукой, и его широкое скуластое лицо сияло радостью.

— Похоже, смолол? — спросил его дед.

— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[1] есть, — и, вынув небольшую склянку с табаком, он предложил Черноскутову: — Маленько жуем…

Дед взял щепоть и заложил за щеку.

— Твоя дочка шибко хороший! — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар[2] в руки и на коня, — продолжал он.

Устинья улыбнулась. Похвала Умара была ей приятна.

— Да, боевая бабочка!. — согласился Черноскутов. — На ногу ей не наступишь.

Вскоре Умар принес к возу Устиньи горячий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.

— Чай мало-мало пьем, потом домой едем, — расставляя чашки на подосланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар, — шибко хорошо сказал твой дочка! — повернулся он к деду. — Когда всем аулом бросим мельница, хозяину плохо…

— Недолго он тут хозяйничать будет, — сосновец повертел головой по сторонам, нет ли лишних людей и, успокоившись, продолжал вполголоса: — Наши, слышь ты, Уфу уже заняли. К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет.

— У нас баатыр Амангельды Иманов Тургай голову клал, — вспомнив про геройскую гибель вожака казахских повстанцев, вздохнул Умар, — теперь Бекмурза Яманбаев хозяином в Тургае стал…

— Ничего, скоро и ему каюк будет, — произнес сосновец.

— Вот это ладно! Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул: соил[3] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.

— Хорошо, будет время, приеду, — весело тряхнула она головой, — подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем…

— Ладно, ладно, — закивал тот, — Колчак с Бекмурзой на аркане ташшим, потом оба собакам бросам, — сказал он уже жестоко и стукнул деревянной чашкой о землю.

— Твой хорошо сказал, — обратился он к Устинье. — Казахский жатак, русский мужик, бедный казак, зачем драка? Хозяин надо драка, нам не надо, — заговорил он быстро и, поднявшись на ноги, подал руку Устинье, — приезжай в гости! Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — Умар долго тряс руку сосновца и Черноскутова и, простившись с остальными, зашагал к своему возу.

Наступал вечер. Над степью пронесся протяжный, точно вой голодного волка, мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где загорели костры.

Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать свою лошадь. Дед Черноскутов остался возле мешков.

— Увидишь моего коня, подгони ближе к мельнице, — крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.

Спустились сумерки. Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка плывущего рыбака. Издалека донеслась его песня:

Не орел ли с лебедем купалися,

У орла-то лебедь все пытается:

«Не бывал ли, орел, на моей стороне,

Не слыхал, орел, там обо мне…»

Устинье опять стало грустно. «Скорее бы уехать отсюда», — подумала она и направилась вдоль берега. Неожиданно она услыхала за собой поспешные шаги, треск старого валежника, и из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было — бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. Повернуть обратно к мельнице — на пути стоит он и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей не спускал мрачных глаз с женщины.

— Приятная встреча, — произнес он и, криво улыбнувшись,, шагнул к Устинье.

— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь, — а то брошусь в реку, — женщина попятилась к обрыву.

Сергей отбросил ружье и опустился на колени.

— Устинья, Устиньюшка, ведь человек же я, — сказал он и протянул к ней руки. — Не мучь ты меня, пожалей, теперь ведь никто не будет мешать нашему счастью. Оба мы вдовы. Поженимся…

Было слышно, как на мельнице рокотал паровик, и клубы дыма, заслонив лунный свет, ползли низко над рекой. В степи кричал одинокий коростель, и недалеко от берега плеснулась в воде рыба. Луна вновь выплыла из-за черного облака Фирсовской мельницы и залила мерцающим светом равнину.