Южная стена Лхоцзе - [13]

«Пролез уже вверх?» — «Нет еще». Потом, хоть и темно, вижу, что поднялся. Ну все, я пошел примус разжигать. Жду, а его нет и нет. Одеваться? Это целое дело. Кричу — не слышно, потому что вход в пещеру на другую сторону. Потом наконец какие-то звуки поблизости. «Идешь?» — «Иду». Он эти сорок метров шел полтора часа. Разул. Напоил чаем. Когда увидел его восковые пятки, понял: дело дрянь.

У меня самого почернели кончики пальцев на ногах. Но я, хоть и понимал: что-то отойдет, что-то нет, в общем, успокоился. Потому что думал, что вообще с ними распрощаюсь. «Ну что ж, пусть без пальцев, все равно буду в горы приезжать». Такие идиотские мысли лезли в голову на спуске. Представлял, как без пальцев в Приэльбрусье приезжаю… Но не прекращал этими, уже бесчувственными, пальцами двигать. Шевелил тем, чего уже почти нет! Часто рассказываю этот эпизод молодым альпинистам, своим студентам. Вывод: «Пока контролируете себя — вы живы. Как только сняли контроль — конец». Ожидал Володю и делал махи ногами. Если бы просто стоял, тоже остался бы без пальцев. На такой высоте переступить грань, отделяющую тот свет от этого, ничего не стоит. Сознание сужено, ограничено кругом сиюминутных забот: страховка, рукавицы, не стоять, шевелиться, хочется пить, спуститься вовремя, работы не на один день… От того, как ты справишься, зависит все!

Балыбердин в 1982-м сказал, что был на Эвересте за пределом. Это когда мы их с Мысловским ночью спускали с горы. Первая двойка тогда, конечно, попала в переплет. Но Бэл, как мы его называли, четко себя осознавал. Понимал, что положение критическое. Контролировать ситуацию и себя — постоянно, в любой момент восхождения — жизненно важно. Когда мы к ним подошли и спросили, как дела, он ответил: «Все, п… ц, приехали». Мы к Мысловскому: «Эдик, ты как?» — «Хорошо!». Страшно, когда вот так «хорошо». Нет адекватной оценки. Отключена воля. Человек не контролирует свое состояние, не «качает» пальцы на руках и ногах. Значит, жди обморожений. А нередко в подобных ситуациях люди просто остаются на горе. Если рядом нет такого Бэла с ненормативной лексикой, грубой, но исчерпывающе объективной. Или с Володей на Лхоцзе — меня. «Вова, идем, Вова, идем». А он согнулся в три погибели и не может двинуться. Еще одна каверза высоты: когда начинается обморожение, организм сначала «жертвует» конечностями, потом — желудочно-кишечным трактом. Володю мучили спазмы кишечника. Он то и дело останавливался, его сгибала пополам дикая боль. Я потом вспомнил, что вот так же маялся на Эвересте Эдик Мысловский, но ему в смысле обморожений повезло больше, чем Володе.

Когда я уговаривал Каратаева идти, понимал, это — гипоксия. Конечно, если бы Володя не пошел, никто бы ему не помог. Но не представляю, как бы я мог его оставить. Только при одном исходе, но подобный вариант я даже не проигрывал. Хотя, по идее, нужно любое развитие событий предвидеть. Что ты будешь делать, если… Но я возможности такого сценария вообще не допускал. Сознательно, чтобы мыслеобраз не возник и не застрял в мозгах. Такое допустимо при проигрывании ситуационных задач, чтобы ты потом, не задумываясь, картинку воспроизвел в своих действиях и повел себя правильно. А здесь… Если такой мыслеобраз — со знаком минус — вводить, значит, подсознательно ты готов примириться с возможностью самого страшного. Я же не допускал этого ни на секунду. В суженном сознании молотком стучала мысль: идти, не сдаваться, бороться! Но момент был очень серьезный.

Вспоминает Володя: «Когда спустились в пещерку, было состояние эйфории. Так всегда бывает, когда большое дело сделаешь. И я многое не замечал, не соображал. «Серега, — говорю, — смотри, светло как! Луна вышла». Он: «Да это утро уже, светает». Снимаю перчатки, а они к пальцам примерзли. Снимаю ботинки — внутренние тоже к пальцам примерзли.

Может, нужно было сразу спускаться. Но мы так устали — сутки ведь ходили. Чаю выпили. Ну, думаем, немножко покемарим, отдохнем чуть и вниз… Проснулись, а уже вечер. Куда ж идти? И еще ночь на 8350 м. И потом сидим — я чувствую себя прекрасно. Ничего не болит, дышится свободно, легко… Давай собираться. Копаюсь в рюкзаке, вдруг ноготь — щелк. Как семечка. Отлетел в сторону. А я ничего не чувствую. Только удивился. Тут Серега понял, что дело плохо, начал каждый палец бинтовать.

Я потом думаю: ну что, сейчас дюльфернем и все! Делов-то: погода классная, небо чистое… И вот пока сидели — ничего, а из пещеры вылез и понял, что вестибулярного аппарата нет. Отключился. Пару шагов сделаю, маленький порыв ветра, и я — брык — на снегу…

Дойти в этом состоянии я вряд ли бы смог. Даже с помощью Сереги. Пока мы ходили на вершину, рация замерзла, связи нет, нас снизу не видно. Зима, 16-е же октября. Температура к ночи падает до минус 50. Ветры ураганные. Мы восьмые сутки на восьми тысячах без кислорода. Вниз идти — три километра. А внизу — практически все больные.

И вот Сергей меня спускает, помогает на перестежках, и тут — Миша Туркевич и Гена Копейка. Они шли на вершину. И надо было знать, ЧЕМ была эта стена для Туркевича, чтобы оценить его поступок. Когда он нас увидел, то, ни слова не говоря, развернулся, чтоб сопровождать нас вниз. Это они меня с Геной и спасли. Я для себя решил: буду спускаться, пока не умру. Если остановлюсь, сяду — ребята нести меня не смогут. И они будут рядом, подвергая опасности свою жизнь, но не бросят. Поэтому я должен идти…».