Южане куртуазнее северян - [79]

Кретьен, Ален, светлые глаза, перепачканное, сведенное судорогой напряжения лицо, отвесная черная стена Бабадага. Тьма, сумерки, тьма, «Держитесь, монсеньор… Пожалуйста, только держитесь, монсеньор…» Проклятая Гора, щедро выпачканная драгоценной графской кровью, плечо и ладони Алена — тоже в этой крови, он зажимал пальцами рану… Что бы то ни было, друг или предатель, но этот человек спас ему жизнь. И Анри не мог, не мог, хоть убейте, теперь поступить с ним так, вообще представить его себе иначе, нежели равного, отдать его под розги… Не мог.

И тогда, за ужином, разглядывая их соприкоснувшиеся руки, он забыл одно. Одну маленькую подробность — у Кретьена на левой, на указательном пальце, не хватало ногтя, так, сморщенный розовый кончик, застарелый шрам. Это он тогда сорвал.

Там.

О его кольчугу, когда…

— А, кровь Господня… Плевать я хотел. Плевать, что он простолюдин. Я же сам посвятил его в рыцари, он носит шпоры, остального не существует. Я буду драться с ним честно… как рыцарь с рыцарем… и будь что будет, я иначе не могу.

— Анррр-ии, — учтиво согласилась неизвестная ночная птица. Синеватый сумрак заливал лес, но умный конь знал дорогу и следовал обратным путем, не заботясь о том, что всадник на его спине не правил, а безумствовал, говоря сам с собою и от горения сердца пригибаясь низко к луке седла.

Еще никогда Анри не предавали. Да, конечно, там, в Константинополе, много лет назад, их предал император Мануил; подлый грек, старая лиса. Но тогда подлый грек предал не Анри лично, а их всех, все крестоносное воинство, короля Луи и сам Поход; кроме того, Мануил никогда не был графу Шампанскому другом. Никогда не глядел ему в глаза, спрашивая участливо, что случилось, не смеялся с ним вместе над какой-нибудь ерундой, не делил с ним хлеб и кров, не называл его Оргелузом… Каким же надо быть подлецом, чтобы, несмотря на все это, все-таки, все-таки… А вдруг он просто любит ее, не слабее, чем Анри, и сам страдает оттого, что любовь его обернулась предательством?

Анри опять увидел Кретьена глазами памяти — черные волосы, белое лицо, — услышал голос, называющий имя — и ему стало непереносимо больно, и он заплакал. Медленными, злыми слезами, стыдясь их перед лесом, конем, собаками, перед Господом Богом.

Он просто приедет и спросит. Кретьен — человек чести, в этом нельзя сомневаться. На честный вопрос Анри получит честный ответ, и тогда все станет ясно, очень хорошо или очень плохо, но главное — не так мучительно-лживо, как, наверное, бывает в аду. Анри в этот час отчетливо понял, почему дьявола называют Отцом Лжи: потому что ложь — это острая боль, от лжи плачут, как от пламени, ложь разъедает плоть, как проказа, и делает светлое — тьмой (в чьих сердцах — темнота…). Да сгинет ложь во веки веков, аминь.

От этой мысли стало будто бы легче; тиски, сжимающие сердце, слегка отпустили, и Анри выпрямился в седле, чтобы выслать коня в галоп.

4

В замок он прибыл глубокой ночью, удивив этим всех. Привратник даже не сразу пустил его, не удовлетворившись сигналом явственно графского рожка. И только когда Анри обругал его последними словами, тот, бормоча извинения, заскрежетал засовами малых ворот палисада.

Бросив коня на сонного Аймона, торопливо подвязывавшего спадающие полотняные штаны, Анри зашел на псарню — оставить собак. Псарь, которого уже предупредили о графском прибытии («Мессир Анри приехал… Злющий, как черт, глаза набекрень, — загулял, что ли… Беги скорей, а то как бы беды не случилось…»), был на месте; еще не отошедшие от страха собаки принялись ластиться к нему, как к родной матери, ища утешенья и защиты от страшного хозяина. Не сразу разобравшись в мельканье гладких спин, что число их изменилось, псарь так и замер от короткой фразы, брошенной уходящим господином:

— А белого я зарубил. Да, любимого своего.

Дверь псарни тяжело ухнула за его спиной. Псарь истово перекрестился. Белая сука повизгивала, тыкаясь мордой ему в колени.

Анри даже не стал переодеваться или хотя бы снимать пояс с мечом — сразу пошел к Кретьену. Пошел, чтобы задать вопрос и получить ответ. Но комната его, находящаяся рядом с опочивальней смого Анри, оказалась темной и пустой. Она никогда не запиралась, хотя у Кретьена имелся от нее ключ; не закрывался он никогда и изнутри — красть было тут нечего, слуги просто так к нему не заглядывали, а Анри не входил без стука — кроме того, Кретьен хотел видеть друга в любое время суток.

Анри, вломившийся на этот раз, забыв постучать, не сразу понял, что искомого человека тут нет. Наткнувшись в темноте на твердый угол сундука, Анри чертыхнулся и громко позвал Кретьена, но в ответ отозвалось молчание. Наощупь добравшись до кровати, застеленной лохматой серой шкурой, он ощупал ее, пустую и холодную, и молча пошел прочь. В сердце его начинало твориться что-то очень нехорошее.

Как начиналась эта потешная песенка? Муж уехал на охоту, ночь темна и холодна… Ведь замерзну я одна… Стукни дважды, друг любезный, и я дверку отворю… Муж уехал на охоту…

Анри поспешил на женскую половину замка. Встреться с ним сейчас какое-нибудь фамильное привидение в темном уголке, оно бы со страху стало заикой. Если привидения, конечно, заикаются.