Южане и северяне - [19]

Один из нас в шутку сказал:

— Может быть, они стреляют в воздух, показывая тем самым, что они приветствуют наше прибытие сюда?

Военнослужащий воспринял эту шутку всерьез и уверенно ответил:

— Нет никаких оснований для этого. — Кроме того, по его лицу можно было заметить, что он был взволнован и даже немного напуган.

Совсем незадолго до этого события он произносил агитационную речь, а теперь весь его пыл куда-то исчез. Мне показалось, что он трусливый человек и готов бросить нас и удрать, если появится какая-нибудь опасность. Возможно, те зловещие ночные выстрелы были предвестниками бед, которые начались через год в нашей стране.

Тогда, пробыв в деревне рядом с 38-й параллелью в течение недели, мы поехали обратно домой. Все еще находясь под впечатлением от увиденного в этой пограничной деревеньке, мы дружно запели на поезде, который двигался по железной дороге Кёнвонсон в северном направлении. Пели такие русские лирические песни, как «Песня молодого бойца», «Утро в порту», «Песня о Родине», «Песню о Москве», очень похожую на нынешнюю песню о Сеуле, «Армейскую кантату» и даже «Песню о Сталине». Нас слушали с большим интересом пассажиры не только нашего вагона, но и соседнего.

Естественно, мы были польщены и очень счастливы, чувствовали себя почти героями фильма «Сказание о земле сибирской». Вот отрывок из песни в этом фильме:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…

Мы пели эту задушевную народную песню негромко и с большим чувством. Казалось, что нас слушают даже скалистые горы с глубокими ущельями, мимо которых мы проезжали. Временами в вагоне появлялись и исчезали лучи закатного солнца, как будто посылая нам мгновения радости и легкой грусти.

Наконец-то мы проехали храм Сокванса, затем станцию Намсан и прибыли в Анбён. Здесь неожиданно нашим глазам открылся широкий простор — вдали от нас на песчаном берегу моря показался сосновый лес. Мы надеялись, что скоро приедем в Вонсан, на станцию Чонгак. От этих мыслей сразу поднялось наше настроение, и все запели еще дружнее. Я до сих пор помню те счастливые минуты, когда мы так весело проводили время с русскими народными песнями, а также беззаботные школьные годы много лет назад. Тогда, именно в хоре молодежного клуба, я временами чувствовал себя свободным от частых идеологических мероприятий — собраний, посвященных критике и самокритике, формальных митингов и всяческих диспутов.

Как ни странно, и в нашем спецотряде по случайному стечению обстоятельств была такая же вольная жизнь. Как активист я с удовольствием занимался всякими увеселительными мероприятиями в своей части.

Однако эта беззаботная жизнь продолжалась недолго, потому что с самого начала наша группа была создана временно в условиях общей неразберихи в руководстве воинских подразделений. К тому же с ухудшением обстановки на фронте армия нуждалась в срочном пополнении. Нас небольшими группами стали вывозить в другие части. Уже в первой половине августа — примерно за двадцать дней — наша группа уменьшилась наполовину. Этот момент совпал с полным господством вражеских самолетов в нашем воздушном пространстве.

5

Наш неприятный разговор с Каль Сынхваном по поводу партийной принадлежности происходил накануне именно в условиях резкого ухудшения военной обстановки. Полагаю, что в другой, спокойной обстановке подобный разговор был бы невозможен. Но тогда мне особенно хотелось выяснить, как член южнокорейской Трудовой партии мог оказаться в числе добровольцев с Юга. Это было совершенно непонятно.

Через день после разговора с Каль Сынхваном мы до обеда собрались на берегу реки, у плотины, чтобы ознакомиться с так называемыми двадцатью пунктами партийной программы. До начала совещания оставалось несколько минут, и мы решили немного отдохнуть. И тут я заметил, что рядом со мной сидит Ким Чжонхён. Воспользовавшись случаем, я тихо сказал ему доверительным тоном:

— Вы еще молоды и не разбираетесь в жизни. Здесь нельзя говорить, что в прошлом вы жили хорошо. Это считается дурным тоном. Так что больше так не говорите. Вы поняли меня? Больше ни одного слова о том, как в Сеуле было хорошо!

— Хорошо. Понял, — кратко ответил он.

Не знаю, дошли до него мои слова или нет, но на его лице написано удивление, которого я раньше не замечал. С добродушным, как и прежде, видом он спросил:

— Тогда я не должен говорить и о том, что умею хорошо ездить на лошади?

— Ну, об этом, конечно, можно, но только не очень много. Вот только не следует говорить, что ваш отец был членом парламента, что, мол, по утрам вместе с ним вы часто ездили верхом. Здесь такие слова воспринимаются как отрицательное явление, и люди будут думать, что ваш отец плохой человек.

— Да, я понял, старший брат, — искренне ответил он. Вместе с тем я заметил слезы, наворачивающиеся на его глазах. У меня вдруг защемило сердце. Конечно, я мог бы все это сказать по-другому — намеками, что ли… Но я не мог иначе — хотелось сказать ему все честно и прямо. Не знаю, как это объяснить. Может быть, это произошло под впечатлением нашего разговора с Каль Сынхваном, который состоялся недавно вечером.