— Экие-то слова мо-отри в препорцию, друг! — внушительно заметил ему Петр Матвеевич, — а то за поношенье чести!..
— Нешто у тебя есть честь-то? — презрительно усмехнувшись, спросил его Кулек.
— Смо-о-отри, говорю, о-ой!..
— Не пужай! Смотреть-то не на что! — раздражительно ответил он. — Ты о чести своей молчал бы! Честь-то твоя — что у худой бабы подол — обшмыгана!..
— И в самом деле, ты, Кулек, поприглядней на слова-то будь! — строго заметил ему и Роман Васильевич. — Слово-то слову не инако: вылетит — не поймаешь!
— Мое-то слово горе говорит, Роман Васильевич. Ты гляди, ртов сколь… пить, есть хотят, а работник-то на семью один я. Ты подушну-то спрашивашь, вздоху не даешь… есть чего отдать аль нет, а разорвись да выдай! Пушшай уж казна берет, ну-у, божье попущенье! За что ж исшо купцы-то наезжают грабить нас, а?.. А коли ты честный, говоришь, — обратился он к Петру Матвеевичу, — ты по чести и бери… не зори… не отнимай у нищего-то последнего куска изо рта! Ведь ты сы-ыт, избытошно богом-то взыскан, а я нищ, ни-и-ищ! — И в голосе Кулька зазвучали слезы.
— И болт… привяжи вместо языка-то, устанет в разговор рах-то энтих! — сухо произнес Петр Матвеич, глядя куда-то в сторону. — Ты, голова, сказки пришел слушать аль за делом? — с иронией спросил он.
Роман Васильевич вместо ответа глубоко вздохнул. Видно было, что в душе его происходила борьба.
— Ну-у, он те и прикинет две-то, три гривны от щедрыни! — внезапно утешил он Кулька.
— С каких это резонов ты взял? — угрюмо насупившись, спросил его Петр Матвеевич.
— На нужу-то его, что богу бы свеча, кум, бедное и его дело-то! — с грустью в голосе заступился он.
— Из чужих-то карманов ты бы гривен-то на свечи богу не высовывал, а свой широк: распахни, ставь, запрета нет!
Роман Васильевич почесал в затылке.
— А я вот спрашиваю, почем ты со сказки-то платишь? — снова спросил он.
— Нужа мужичье-то дело, друг, а-а-ах, нужа великая, — произнес, не отвечая на вопрос его, Роман Васильевич.
— А мы сложа руки хлеб-то едим, а?
— Известно, купцу одна работа: деньги считай да брюхо: расти! — язвительно вмешался Кулек.
— А-а… и ты б, коли завид берет на купеческое трудолюбие, нажил бы капитал и занялся бы этим делом, аль невмоготу? Ты вот лучше, чем энти присказки-то на уши мотать, без греха бы рассчитался со мной!
— Похвалился сам взять, и бери! — ответил ему Кулек.
— Своих-то рук, стало быть, нет у тебя на отдачу-то, а на то выросли, чтоб только в заем брать.
— И свои есть, да не поднимутся у робят-то малых кус урвать… их энтот кус-то… и-их
— Деньги-то, помнится, ты на себя брал — не на робят.
— И бери! Рыбу бери! Я не стою! Тебе боле надоть!
— Слышь? Голова, отдает, так чего ж?
— Без препоны… бери! — решительно повторил Кулек.
— Возьмем, не затрудним тебя, не сумняйся! — с иронией ответил ему Петр Матвеевич, — а ты, коли добром отдаешьа покажи ее, где она!
— Не касающе меня энто дело, — ты ж сказал, что не я хозяин, а ты!.. А хозяин сам должен знать, где его добро лежит. — И, отойдя от печи, он сел на скамью и, опустив голову обхватил ее руками, –
Все молчали.
— Энто докедова ж будет, а? Голова!..
— А-а-ах, отступиться б! — произнес Роман Васильевич, махнув рукой. — Кулек, а-а Кулек, ну те к богу, ра-азвяжись за один конец, может, и тебе бог на твою долю пошлет!
— Я не хозяин своего добра, меня и не спрашивай: веди их в амбар, пусть грабит! — обратился он к жене, все время молча стоявшей у печи, грустно подперши рукою щеку и время от времени утирая передником накатывающиеся на глаза слезы.
Молча взяв из-за печки ключ, она вышла из избы, хлопнув дверью. Петр Матвеевич поднялся с лавки и пошел за ней, а за ним и Роман Васильевич. Выходя из избы, он взглянул на Кулька, сидевшего в том же положение, и остановился, но, покачав головой, вздохнул и молча вышел.
На дворе их ожидали Авдей и Семен. Отворив амбарушку, стоявшую у заборчика из плетня, жена Кулька прислонилась к нему и, закрыв лицо передником, зарыдала. Роман Васильевич, стоя в стороне от нее, то качал головою, то, под влиянием волнующей его мысли, махал рукой и хотел сказать что-то, но произносил одно только: "А-а0ах!" Но что выражало это "ах" — раскаяние ли о своем вмешательстве, сожаление ли к нужде Кулька или сознание собственной беспомощности — трудно было определить. Вообще трудно угадать, что думает русский мужичок, произнося какое-нибудь любимое им междометие или почесывая в затылке. А Петр Матвеевич не уставал тем временем хозяйничать: опытной рукой выбирал он зарытых в снег, набросанный в амбарушке, осетриков, чалбышей, нелем. Попадал ли ему под руку крупный муксун, он брал и муксуна. Выйдя из избы и прислонясь к косяку двери, Кулек молча глядел, как Семен и Авдей нагружали полы своих полушубков отборной рыбой и складывали ее в розвальни. Лицо его горело, в глазах выражалась бессильная злоба, а судорожное подергивание углов губ доказывало, что, несмотря на всю его сдержанность, нервы его усиленно работали.
— Не забыл ли чего оставить, оглянись! — с злою усмешкою спросил он, когда Авдей и Семен с грузом рыбы, сев в розвальни, отъехали от ворот и Петр Матвеевич направился к калитке.
