Юродивый Эрос - [18]

Наконец-то я один. Теперь мне не перед кем паясничать и глумиться, шаловать и корчить из себя дурака. Я совершенно один… если не считать Его. Слезы сами собой наворачиваются на глаза, чувство вины и стыда захлестывает меня, одиночество гложет душу — я бросаюсь класть поклоны, как жаждущий спешит прикоснуться к долгожданной воде… Я молю о милости и прощении — не себе, им, я вообще ничего не прошу для себя: гордыня застит мне дух, словно едкий дым — глаза… Лишь однажды я сдаюсь и раскаиваюсь.

Ночь напролет плачу и молюсь, молюсь и обливаюсь слезами. Боже милостивый, мне больше не перед кем притворяться. Я плачу, потому что, как любой смертный, хочу спастись.

Перед самым рассветом начинаю зябнуть, забываться и, невзначай задремав, стукаюсь лбом о каменный пол. Резкая боль приводит меня в чувство, но не надолго — добровольно лишивший себя пищи и сна, я едва стою на ногах. Вконец обессиленный, опускаюсь на пол, но он ужасно холодный — кажется, еще немного и вслед за теплом тела он отберет и мою душу. Нет-нет, я не забыл совета моего неверного приятеля Пепи, совета попрать, унизить свою плоть, дабы спасти душу: «Аще кто хощет ко Мне ити, да отвержется себе». Я помню об этом!.. Но ничего не могу поделать с собой: мне жутко холодно, зубы выстукивают морзянку, и я… я… Боже, как я слаб! Хватаю первый попавшийся мешок, высыпаю на пол большую часть содержимого и лезу в мешок, точно в спальник…

Мука подо мной теплая-теплая, будто смололи ее совсем недавно. Как вкусно пахнет хлебом, аромат его пробуждает и баюкает одновременно — я засыпаю, для того чтобы снова воскреснуть.

…Очнулся от мягкого толчка в бок, от громких чужих речей. Еде я? Сквозь мельчайшие поры мешковины с трудом просачивается свет, доносится дух печеного хлеба. Во сне я принял внутриутробную позу — колени поджал к подбородку, — теперь затекшие ноги нестерпимо гудят.

Слышу, как кто-то встал над мешком, разворачивает его — сердце мое замирает, душа сжимается, подобно пружине…

— Аз есмь хлебныя червь, — ору что есть мочи и, плюясь мукой, выпрыгиваю из мешка. Не ждали?! Против меня, едва ли не нос к носу, застыл худенький мальчишка, может, даже младше меня. От неожиданности он роняет мешок и, беспрерывно крестясь, пятится к печи. Быстро осматриваюсь: я в помещении, очень смахивающем на громадную кухню: на длинных столах стряпают бабы и девки, возле большущей печи мужики разбирают дрова. С моим появлением все замирают, с опаской пялятся в мою сторону, но в глаза глядеть опасаются; кто-то так и обмер с рукой, поднятой для креста. Я вижу испуганные лица, аккуратной горкой сложенный хлеб, зев печи, в котором медленно умирает огонь… Дико захохотав, лезу в печь, голым задом сажусь на противень, уже не раскаленный, но еще ужасно горячий, закусив губу, ерзаю по нему, оставляя на железном листе кусочки обгорелой ткани — не то рубахи моей, не то кожи, — и неторопливо, очень стараясь не суетиться и не спешить, собираю хлебные крошки, прилипшие кусочки теста и с блаженной улыбкой сую в рот. Вот мой завтрак, голый завтрак, сидя на жареной заднице. Мне так больно, так невыносимо печет презренная плоть, что хочется выть. Но я не имею права, на людях не имею права быть слабым. И даже Богу нельзя мне помочь.

Опричники вытягивают меня, полумертвого, из печи. Стряпнины люди давно уж сбежали из кухни, напуганные до смерти моим дьявольским бесстрашием. Военные же, постукивая об пол палашами и секирами, обступили печь, настороженно таращат на меня колючие очи. Князь тут же. Приказывает волчаре стрельцу, к моему удивлению, уже повернувшемуся из дальней поездки:

— Повтори, что говорят в Великом Новгороде.

Хищник стрелец явно сбит чем-то с толку, боясь поднять на князя глаза, невнятно бормочет:

— Внезапу явися человек наг, ходя по пожару и водоносом заливая, и всюду загаси оное воспаление… Господи, помилуй мя! Он — провидец, истинный крест, провидец!

— Довольно!.. Таки был в Новгороде великий пожар, и видение твое неслучайно, божий ты человек, — заключает Шемячич и склоняет передо мной гордую голову. — Спасибо тебе, Парфений Уродивый, что дал прикоснуться к твоей прозорливой святости. Кабы не она, наделал бы огонь много беды.

Шемячич с поклоном жалует мне мешок серебра и целует руку. Неумело, но искренне я благословляю князя.

10

Выйдя на крыльцо княжеских хором, отдаю серебро первому встречному купцу. Тут же слышу за спиной возмущенный ропот — все тот же знакомый голос:

— Что ж ты делаешь, дубина ты стоеросовая?! Торговому человеку деньги отдал?! Нет чтобы нищего пожалеть!

— Купец этот беднее бедных, — уверенно заявляю я. — Любой нищий богаче его… Ведь не давеча как вчера он начисто разорился.

— Бог с тобой! — от изумления купец машет руками, кажется, еще миг и его хватит удар — и тогда серебро ему ни к чему. — Откуда все знаешь?!

Бог со мной — оттуда и знаю.

Бог со мной, а Пепи за спиной. Не в богатом кафтане, усыпанном драгоценными каменьями, вышитом красным золотом да белым жемчугом, — зато в многоцветном рубище, что дороже любого великосветского платья.

— Мы юроди Христа ради, — улыбаюсь я. Надо же, не разучился. — Пепи, чертяка! Что, наскучило быть заморским философом?