Юрод - [2]

Но теперь в голосе петуха слышались какие-то иные, просительные, может, даже молящие нотки, он перестал манить к себе грозной и неодолимой певческой силой, перестал подчинять себе разум и душу пассажира...

- Мне не туда, не туда нужно... - Пассажир, оправдываясь перед водителем, махнул рукой в сторону железнодорожной станции. - Мы не той дорогой взяли... - Он вдруг стал кривить лицо, придурковато - словно передразнивая самого себя или же снимая мелкими внешними движеньями внезапно возникшее ощущение неверности пути - затряс головой. Оставив дверь машины открытой, пассажир развернулся и, с тяжкой нежностью волоча по примороженной грязи босые ноги, побрел к станции. Однако, чуть до станции не дойдя, он стал вдруг медленно опускаться на проезжую часть подводящего к станции шоссе и, наконец, сел, вытянув вперед слегка согнутые в коленях ноги. Посидев так немного, пассажир распахнул новенький плащ. Из-под плаща стала видна впопыхах наверченная на тело одежда. Крик петуха и летевшие вослед крику голоса уже меньше терзали сидящего. Чтобы избавиться от крика этого совсем, он снова помотал головой, вынул из кармана вареное, чищеное яйцо, а из другого - кусок завернутого в тряпку, уже начавшего по краям чернеть сырого мяса. Яйцо сидящий на земле вмиг раскрошил и высыпал себе на голову, а мясо на тряпке бережно уложил на чистенькую подкладку широко отпахнутого в сторону плаща.

- Православные... - тонким, молодым, прерывающимся голосом крикнул сидящий.

Затем, подхватив кусок мяса, стал терзать его, выжимая на новенькую ткань плаща ледяную сукровицу.

- Куда идем, православные?.. - Он помолчал. - Скажу вам, что вижу во тьме!.. - Голос окреп, в нем зазвучала кровельная резучая жесть, появилась страстная хрипотца.

Несколько шедших к станции машин, проезду которых мешал сидящий, остановились.

Верткая шоферня, повыскочив из дверей, брезгливо и быстро, вдвоем-втроем оттащила сидящего за руки и за ноги к обочине. Машины покатили дальше, а к сидящему стали со сладкой опаской подтягиваться пристанционные торговки, зимние дачники, дети. Чуть вдалеке, за купой деревьев, остановилась карета <скорой помощи> . <Скорая> спешила в противоположную общему движению машин сторону, и сидящий на земле человек ее не заметил.

- Вижу! Вижу стену зубчатую! - звонко крикнул сидящий. - И площадь вижу! И на площади той горы сохнущего дерьма! Горы! И петух черный, петух седатый шпорами над дерьмом звяк-позвяк... Наестся! Взлетит! Маковки объедать станет! Но петуху тому черному скоро шею свернут! А мы... мы обернемся... На дорогу свою глянем...

Кричавший на миг прикрыл глаза: жаркая струя стыда и одновременно наслаждения собственными словами охлестнула ему ноздри, рот. И здесь он снова услыхал далекий крик петуха и, враз испугавшись, сбившись с крику на шепот, забормотал:

"Там... за стеной он... там... там..." I. Заговорщик Там, за стеной, за впитавшим обильную влагу забором, петух уже умолк, и завели свою обычную утреннюю песню санитары.

- Ррот! Рротик, рот! - выпевали они на все лады.

Крики санитаров, с которыми за четыре дня так и не удалось пообвыкнуться, мешали как следует собраться, сосредоточиться. Серов, полуобернувшийся к открытому окну, кривился, морщился и лишь краем уха ухватывал носовой голосок в чем-то убеждавшей его Калерии, плохо и нехотя вникал в потаенные угрозы, слышавшиеся в покашливаньи сновавшего туда-сюда по вытянутому в длину кабинету Хосяка.

- ...нет, нет и нет! Вы не тот, за кого себя выдаете! Слышите? Вы не тот. Вы не заговорщик. Ни в каком заговоре вы не участвовали. Другие да. Другие - сколько угодно. Но не вы. Вы просто жили в Москве. Тихо жили! Спокойно жили! И вдруг:

трац-бац... Всё поплыло, поехало... Раз поехало, другой, третий... Ну, и не выдержали. Ну, и сорвались... Но заговоров - никаких, никогда! Это, простите, из другой оперы... А у вас мелодийка, не опера даже! У вас обывательский, глупый невроз. Невроз навязчивых состояний. Так что бросьте, бросьте ваньку валять! Ну!

Ну, ты ведь все понимаешь! Всё! Только поделать с собой ничего не можешь. Ну так это мы нараз уберем, враз снимем...

- Да-да-да, - выталкивал Хосяку в ответ столбики и прямоугольнички горячего дыханья Серов. - Да, невроз, наверное... Но, видите ли... Не знаю, как объяснить вам получше... Я голоса слышу...

- Ну брось! Сей же момент оставь! Говорю тебе: никто тебя не ищет, никто не пасет. Ты сам от всего убегаешь. От всех своих навязочек-перевязочек, от всей этой муйни: "надо - не надо", "в чем суть", "ах, зачем эта ночь..." Ты просто неудачник, невротик. И придумываешь себе какую-то внутреннюю жизнь. А ее нету, нет! Ну, очнись, дурило! Глянь на меня! Хватит тут юродствовать! Здесь это не проходит. Здесь люди грамотные. Здесь тебе не север со снежком. Здесь - юг! Ну!

Фрейда-то небось у себя там в Москве всего обслюнявил. А твой случай даже не Фрейд. Так... Чепухенция... Лермонтов... Синдром дубового листка. Ну! Помнишь ведь, наверное: "Дубовый листок оторвался от веи оиоой..." Голос Хосяка бочковел, глох, терял согласные, затем вздувался крупными волдырями, волдыри тут же лопались, стекали неприятной слизью по телу. И вслед за голосом глуховатым, вслед за криками санитаров накатывала на Серова снова растерзанная осенними дождями, разодранная недовольством, но и заведенная ключиком дикого небывалого веселья, обнимающая огнями, оставленная всего неделю назад Москва.