Забавной штукой оказался медвежонок. Поначалу Юрка просто растерялся: живой медвежонок, да и только! И глаза, как у живого, и костяные зубы во рту, и когти на лапах...
— Вот здорово!
— Ты не знаешь ещё самого главного,— сказал Михаил Павлович.— Засунь-ка руку в левое ухо, там — колечко. Нашёл? Крути до отказа. Теперь смотри.
В голове медвежонка что-то зашипело, правая лапа его дёрнулась, стала подниматься к открывшейся пасти; прижмурив глаза, медвежонок зевнул и похлопал себя лапой по носу. Потом, опуская лапу, зарычал.
Юрка не переставал удивляться.
— Значит, нравится,— заключил Михаил Павлович.— В таком случае — твоя вещь. Бери.
Юрка тотчас опять принялся заводить игрушку, досадуя, что в это дело зачем-то вмешалась мама. Ей, видите ли, неудобно, что Михаил Павлович дарит её сыну такую дорогую вещь.
Увлечённый, Юрка не заметил, когда оборвался разговор. Михаил Павлович, кажется, уснул, прикрыв лицо газетой.
«Вот бы показать этого медвежонка Славику и Кеше»,— подумал Юрка. Ему вдруг стало грустно. И оттого, что желание это исполнить не удастся, и особенно оттого, что ни со Славиком, ни с Кешей ему, наверное, никогда больше не доведётся встретиться. А может, папино начальство передумает, прикажет папе лететь обратно? Вот было бы здорово! Он, Юрка, опять дружил бы с ребятами — запускал змея, играл в вертолёт и уже никогда с ними не ссорился.
Стали вдруг слипаться веки. Юрка слышал, как гудят турбины, и всё-таки спал. Когда разбудили обедать, неохотно съел кусок курицы, зато лимонаду выпил целый стакан и опять заснул, свернувшись в кресле калачиком и крепко прижав к себе медвежонка. Проснулся лишь в Москве.
Аэродром оказался далеко от города. На Белорусский вокзал ехали автобусом — папе так и не удалось перехватить такси. Автобусом Юрка ездил не один раз, поэтому сейчас было ни чуточки не интересно. И на вокзале было неинтересно: народу много, все куда-то спешат, шум, гам, толкотня. И душно. И Оля капризничает. А мама нервничает, потому что папа ушёл за билетами и долго не возвращается.
Хотелось пить, но не решался тревожить маму. Она так измучилась с этой капризной Олькой... Всё-таки не выдержал:
— Мама, дай денежек, лимонаду попью.
— Только не смей мороженое брать. Простудишься.
Подходя к киоску, Юрка неожиданно встретил дядю Мишу, с которым они простились ещё на аэродроме. Обрадовался.
— Вы и дальше с нами?
— Нет. Сюда заскочил на минутку, товарища навестить. Попьём? Или, может, по мороженому на прощание?
— Мама не велит. Боится, что простужусь.
Дядя Миша купил бутылку лимонада.
— Отойдём-ка, Юрий Алексеевич, в сторонку. Держи стакан. Значит, вы отсюда прямо в Брест?
— Нет, в Белореченск. Там папу пошлют на службу.
— Выходит, ему дадут самолёт? Истребитель?
— Нет,— засмеялся Юрка.— Какой вы, дядя Миша, непонятливый. У моего папы на погонах не птички, а пушки. Он не лётчик, он — артиллерист, ракетчик.
— Извини, я в этом деле ничего не смыслю,— усмехнулся дядя Миша.— Папе твоему, наверное, здо-о-рово повезло, да и тебе тоже. Белореченск — красивый город.
— А нас в город не посылают. Папа сказал, будем жить в лесу на огневой позиции.
— Не совсем повезло,— сказал дядя Миша каким-то другим, не прежним голосом, и лицо его вдруг стало неприветливым, суровым.— Дельный ты парень, Юрка. Не понимаю только, зачем разболтал мне военную тайну? Ты — сын офицера и... ляпнул такое...
Юрка, чуть не уронив стакан, ухватился за рукав дяди Мишиной тужурки:
— Я больше никогда... Дядя Миша!..
— Верю,— уже помягче сказал дядя Миша и похлопал Юрку по плечу.— Не бойся, никому не скажу об этом. И ты держи язык за зубами. Теперь — прощай. Медведя-то береги. Занятная штука.
Юрка вернулся к скамье, на которой сидели мама и заплаканная Оля, и тоже присел — тише воды ниже травы. Как могло случиться, что он разболтал военную тайну? Может, всё-таки признаться папе? Нет, не надо. Во-первых, папа огорчится, что его сын такой болтливый человек, во-вторых — будет волноваться. Нужно молчать... А впредь, пока слово сказать, подумай, может, это слово — военная тайна.
Голова медвежонка выглядывала из авоськи. Юрка прикрыл её целлофановым мешком.
Вскоре папа вернулся с билетами. Объявили посадку, и Юрка успокоился.
Шли по длинному перрону под навесом — папа впереди с огромными чемоданами, за ним мама с Олей на руках, последним он, Юрка, с какой-то авоськой, бьющей по ногам.
В поезде им досталось отдельное купе. Папа забросил чемоданы на самую верхотуру, облегчённо вздохнул:
— Всё, азиаты, теперь не летим, а едем.
Юрка глядел на папу — высокого, сильного — и улыбался. Ему нравилось, когда папа говорил вот так — «азиаты». Оле всё равно, она ещё мало смыслит, а ему, Юрке, известно, что означает это слово. В их семье только папа — европеец. Его родина — Белоруссия. Мама жила в Сибири, в городе с названием — Камень-на-Оби. Он, Юрка, тоже родился в этом городе. Оля родилась на Дальнем Востоке, там, где папа служил потом. Вот и получается: папа — европеец, а они, все трое — мама, он, Юрка, и Оля — азиаты.
Папа снял ремень, расстегнул ворот гимнастёрки, присел рядом с мамой, прижав её голову к своей груди:
