Юрий Тынянов - [36]

Измена в «Кюхле» носит частный, преимущественно не политический характер, традиционно связана с Булгариным, и там, где выделена в сюжетную линию, связана с двумя женщинами. Первая женщина легкомысленна и существенной роли в жизни героя не играет. Вторая ждала Вильгельма пятнадцать лет и изменила не человеку, которого не разлюбила, а слову: она не поехала за ним в Сибирь. Автор относится к ней хорошо и не упрекает ее. Об измене тайному обществу сказано только в связи с доносом Ростовцева. Трубецкой, заподозренный в измене или трусости, оказывается не изменником, а трусом. Людей, изменивших декабристам, в романе нет. Они появятся во втором романе и не упоминанием, а действующими лицами, решающими судьбы целых сюжетных линий.

Женская измена в «Кюхле» мотивирована бытовыми причинами: легкомыслием и тем, что «сердце стареет». Первая измена описана подробно и без обобщений: автор не настаивает на том, что все женщины во все века человеческой истории изменницы. О булгаринской измене сказано вскользь, в прошедшем времени: «Этот неопрятный, толстый человек, который был когда-то изменником…» В «Кюхле» измена не играет существенной роли, потому что нет главной измены: измены декабристов своему делу. Верность декабризму в романе сохранена на всю жизнь. После гибели декабризма Кюхельбекер все время вспоминает о днях, когда он был в «стае той орлиной»[70], и из всех воспоминаний эти самые радостные: так вспоминается молодость. «Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начинает изменять. И все-таки он молод… Время для него остановилось. Он может умереть от болезни, может ослепнуть, но умрет молодым».

Убежденный в верности своего героя декабризму, Тынянов не дает в романе следствия.

Поведение декабристов на следствии кажется необъяснимым: в подавляющем большинстве эти смелые, самоотверженные и решительные люди, попав в тюрьму, растерялись тотчас же и в первые же дни были сломлены. П. Е. Щеголев по этому поводу пишет: «…следственные процессы… производят тяжелое впечатление полнейшей бессистемностью показаний, обилием сообщений, признаний и раскаяний»[71].

Строгий и осторожный историк, П. Е. Щеголев после многолетнего изучения материалов следствия и суда над декабристами делает такое заключение:

«Привлеченные к следствию заговорщики — от прапорщика до генерала — не проявили никакой стойкости и с удивительной безудержностью спешили поведать своим судьям все тайные действия, все слова, вымолвленные со значением и без значения в пустой болтовне, все мысли, даже самые сокровенные; спешили назвать возможно больше имен, хорошо зная, что всякое указание влечет за собой арест; не останавливались по временам даже перед наветами и оговорами своих товарищей и раскаивались, раскаивались без конца. Следователи без особых усилий добивались от своих подследственных ответов на все вопросы. Напрасно было бы объяснять такое чрезмерное обнажение тайн сознательным стремлением уяснить правительству смысл и значение своей заговорщической деятельности и таким образом как бы продолжить пропаганду дела. Такое объяснение не отвечает положению вещей, ибо — надо признать — огромное большинство декабристов выказало самое настоящее малодушие. Если бы они не были на следствии так красноречивы, так многоглаголивы, если бы больше думали о возможных результатах своих оглашений и выдач, то, несомненно, было бы меньше жертв, меньше страданий, и самая революционная идея не была бы сведена к такому ничтожному бытию, в какое она попала после суда над декабристами»[72].

Вероятно, П. Е. Щеголев не вполне прав, считая, что «полнейшая бессистемность показаний, обилие сообщений, признаний и раскаяний» вызваны только «малодушием».

Декабристы признавались во всем не под пыткой — с ними обращались весьма гуманно (конечно, по отечественным понятиям и порядкам). Они признавались не только из страха, от ослеплявшего всегда русское общество ужаса перед застенком, хотя хорошо помнили, что было с их предшественниками, и не только потому, что знали, что в России нет закона, а есть державная воля, и поэтому человек беззащитен и в любую минуту с ним могут сделать все, что нужно для «пользы отечества». Вне всякого сомнения, страх перед дознанием был чудовищным. Судилища, происходившие в павловскую и предшествующие эпохи, сопровождались пытками и кончались увечьями. Ужас общества был непреоборим, неизгладим.

Но страх был не единственным и, может быть, даже не главным из всего, что давало победу правосудию в самодержавной стране. И нужные показания были получены не только от трусов и не только от тех, кому пришлось особенно тяжело. Отношение же к подследственным было не одинаковым, и это было связано с тем, как тайный комитет и особенно сам Николай Павлович оценивали личность и поведение арестованного.

До нас дошло много рассказов о жизни декабристов под следствием. Среди них выделяется своей обстоятельностью и живописностью рассказ И. П. Липранди:

«…Из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; все это во втором часу пополуночи меня поражало. «Вот, господа, еще вам товарищ!» — сказал Жуковский (адъютант дежурного генерала. —